Дмитрий Циликин - о "Днях Турбиных" в "Мастерской"
Знаменитая пьеса Булгакова стала как бы заложницей самой себя. Великолепно написанные роли, изумительные, одни из лучших в русской драматургии XX века диалоги, безупречная архитектура сюжета — все это прямо–таки заставляет купаться в истории семьи, смаковать ее. Что при постановках "Дней Турбиных", как правило, и делают. Однако режиссера Григория Козлова волнует другое.
Весной Козлов со студентами своего курса в Театральной академии выпустил 8–часовую сценическую эпопею по "Тихому Дону", которая поразила степенью понимания давних исторических реалий и присвоенности характеров — казалось бы, абсолютно чужих современным молодым людям. "Турбиных" играют более взрослые актеры — в основном выпускники профессора Козлова 2010 года, но спектакль, по замыслу режиссера, образует с "Тихим Доном" дилогию о Гражданской войне.
И, следовательно, о судьбе России. Амбивалентность пьесы в том, что до корней волос несоветский человек Булгаков вынужден был приспосабливать ее к советским обстоятельствам — просто чтобы позволить ей быть на сцене. Автор беззаветно любит своих героев и заставляет нас полюбить их (Сталина заставил до такой степени, что тот, как известно, смотрел легендарный спектакль МХАТа 15 раз), а притом должен регулярно напоминать, что они — пусть честно заблуждающиеся, но "плохие" белые, которых "хорошие" красные гонят с подмостков истории. Отсюда фальшивые финальные реплики, пришпандоренные к одной из редакций "Турбиных": "Николка. Господа, сегодняшний вечер — пролог к новой исторической пьесе. Студзинский. Кому — пролог, а кому — эпилог". Но вот мы дожили до обеления Белой гвардии, ее романтизации — и, соответственно, дегероизации армии Красной, теперь это "кровавые убийцы императорской семьи" и т. д.
Козлов же делает лейттемой спектакля трагическую песню Вертинского "То, что я должен сказать": "Я не знаю, зачем и кому это нужно, Кто послал их на смерть недрожавшей рукой? Только так бесполезно, так зло и ненужно Опустили их в Вечный Покой!" Она повторена дважды — сначала ее поет Пьеро, одетый и загримированный под Вертинского (в том составе, что видел я, им был Евгений Шумейко), потом — запись Бориса Гребенщикова. В этот момент на боковых деревянный панелях и экране, занимающем всю глубину сцены (художник Михаил Бархин), идет хроника: пехота, конница, лица… Пьеро появится еще раз — в конце эпизода, когда полковник Алексей Турбин велит юнкерам содрать погоны и разойтись по домам. Здесь юнкера — совсем дети (в спектакли заняты кадеты), они строем выходят в проходы зрительного зала, и то, что мы вблизи видим их молодые лица, тонкие шеи, немного нескладные фигуры, придает особенную остроту мысли о невозможности убийства детей. Да и вообще людей. Ни во имя чего. Уж тем более — ради любых, противоположных друг другу, но одинаково идиотских и человеконенавистнических идей. И шкурных интересов ничтожных политиков. Пьеро, когда они вернутся на сцену, снимет с них фуражки и проводит, по одному, во мрак небытия.
Придумано сильно. Исполнено слабее. Отличные актеры "Мастерской" пока предъявляют пусть точные и многообещающие, но все–таки эскизы ролей (убедительнее других Лариосик Ильи Шорохова). Сцены в гетманском дворце и в лагере петлюровцев, написанные Булгаковым гротескно, сыграны без концертной четкости и блеска, каких требует фарс. Сценография выглядит не слишком обязательной для этого именно спектакля. И сам он, как новый дом, требует просушки. Хотя температура зрительского приема такова, что есть основания надеяться: штукатурка высохнет быстро.
