Писатель Дмитрий Быков, получивший всенародную славу как автор стихов для проекта "Гражданин поэт", о том, почему в России невозможен тоталитаризм, как можно свести с ума целую нацию и зачем он собрался снимать фильм о Ленине.
Накануне сегодняшнего творческого вечера в Санкт–Петербургской филармонии Дмитрий Быков поговорил с "ДП" о цикличности российской истории и раздвоении в мозгах.
Дмитрий, в последнее время в России градус пропаганды в ведущих СМИ поднялся на какую–то небывалую высоту. Что–то подобное, кажется, было только в 1930–е. Значит, мы все–таки движемся не в застойные 1970–е, а в более суровое время?
— Что мы движемся не в 1970–е, а в 1930–е, я писал еще в 2003 году, когда печатал свой цикл "Хроники грядущей войны" (так называемые "Философические письма"). Говорю об этом без всякого бахвальства, поскольку, прямо скажем, не бином Ньютона.
В русском цикле застой как раз соответствовал Серебряному веку, его политической реакции в сочетании с бурным развитием всех искусств, религиозной и общественной мысли. А мы сейчас вступили в диктатуру, которая неизбежно венчается внешней войной — без нее у диктатуры нет достаточной легитимности.
В России традиционно считается, что война все списывает, помогает разрядке всех неврозов, но это ведь не так. Она выбивает лучшую часть нации, а остальных ненадолго сплачивает вокруг вождя, но опыт тех же 1940–х показывает, что последствия этого сплочения губительны, а сам страх уже не действует на тех, кто несколько лет подряд ходил под смертью на фронте. Если бы Сталин не умер, его довольно скоро смели бы либо свои, либо лагерники, которые уже начали восставать, поскольку им нечего было терять. Всякий террор самоубийствен, история в этом смысле разночтений не допускает.
Очень большой проблемой нынешнего времени мне видится невозможность отделить правду от лжи. Повсюду фейки, и не знаешь, чему верить. Как в фильме "Бегущий человек", где смоделированный на компьютере герой Шварценеггера расстреливает голодный бунт в Калифорнии и зрители этому верят…
— Нет, как раз в этом смысле проблемы я не вижу. Те, кто производит фейки, прошли фильтрацию: "Умные не надобны, надобны верные". В результате убедительных фейков российская пропаганда не производит давно, вспомним хоть немедленно разоблаченное фото украинского самолета, поражающего "Боинг" с другой стороны на картах годовой давности. Что касается оппозиции, она сейчас как раз заинтересована в максимальном объеме правды. Посмотрим, что будет после ее победы.
Чем можно объяснить такой невообразимый уровень ненависти в российском обществе? Неужели телевизор виноват? Нацию так просто свести с ума?
— Свести с ума и расколоть легко любую нацию, особенно если поверх очевидных и ложных разделений она не связана никакими общими правилами или, допустим, законом.
Штаты тоже расколоты на прагматичный Север и консервативный Юг, но никто не пытается переиграть гражданскую войну, кроме как в кино. Россия же ничем не объединена, даже фигура Путина тут скорее повод для раскола, а вовсе не универсальный объединитель.
Что до уровня озлобленности, он всегда одинаков во времена, когда не за что себя уважать и нечем жить. Отношения обычно выясняют те, кто не работает, те, кому делать нечего. А труд — прежде всего осмысленный — отшибает желание беспрерывно копаться в том, кто за кого и кто тут нерусский.
Начнется работа — пропадут все эти вспышки ненависти, да и не надо раздражение против себя и собственной жизни воспринимать как тотальное озлобление. Драка ведь не снимает злобы и напряжения, не дает им выхода. Только осмысленная жизнь может тут помочь — и люди сильно истосковались по работе и смыслу, только и всего.
В "Википедии" вычитал вашу фразу: "Россия щеляста, и потому тоталитаризм в ней невозможен". Вы по–прежнему считаете, что невозможен?
— А я вообще очень редко меняю свои мнения. Почему–то мне часто задают вопросы типа "вы по–прежнему считаете…" — да, отвечаю, я так считаю. Ничего ведь не изменилось, Россия осталась щелястой. Никто тут не боготворит Путина и не рвется его защищать. Народ как был отдельно от власти, так и болтается где–то в собственной жизни, а "правительство живет на другой планете".
Тоталитаризма не бывает без всеобщей убежденности в святости власти, ее спасительности и непогрешимости. А в России власть всем по барабану и никто никому не верит. Лишь бы не трогали. Рейтинг 85, 86 или даже 50% — показатель инертности, а не популярности. Большинство немедленно перебегает на сторону победителя, но никто не может точно предсказать, когда терпение народа лопнет и по какому поводу это произойдет. В 1892 году всероссийский голод не приводит ни к каким политическим последствиям, а 25 лет спустя империя рухнула из–за нескольких хлебных очередей.
Вот искренне я не понимаю, как можно бороться с Западом, если дети, дома, капиталы, любимые собачки — там. Это раздвоение в мозгах?
— Сам не понимаю. Что же вы меня–то об этом спрашиваете? У меня никакой зарубежной недвижимости, а все небольшие накопления семьи лежат в Сбербанке.
Изоляция страны, в которую мы де–факто скатываемся, здесь кого–то волнует?
— Россияне так устроены, что волнует их обычно только та проблема, с которой они столкнулись реально. "Даже и самые умные из нас способны объять лишь ту часть правды, в которую толкнутся рылом", — формулирует Солженицын не без раздражения. Но это ведь хорошая черта — решать проблемы по мере поступления. Процентов восемьдесят россиян не выезжают за границу, даже в Турцию, — что им толку от изоляционизма или, напротив, от полной открытости? Я вообще не думаю, что изоляция стоит на первом месте среди российских проблем. Вот наплевательское отношение к собственному населению — это да. И я не верю, что западные санкции сильно подействуют на российскую экономику или на местные настроения. Просто в какой–то момент люди спросят себя: жизнь прошла, а что изменилось? Что мы вспомним? Неужели и дети наши проживут в тех же социальных норах, не поднявшись ни на сантиметр? Ну и начнется. Или, наоборот, кончится.
Что–то говорить без вреда для здоровья на Руси дозволялось шутам да юродивым. На днях вспомнил про Олега Шварцмана, который в 2007–м рассказывал про "бархатную реприватизацию". Тогда это казалось фантастикой, но по сути все именно так и происходит. Вы видите вокруг себя таких юродивых, к которым пока не прислушиваются?
— Не могу ответить на ваш вопрос, поскольку не общаюсь с менеджерами и реприватизаторами.
Вы очень убедительно доказываете, что российская история циклична. В этой логике кто является предыдущими реинкарнациями Путина и Медведева?
— Им кажется, наверное, что Путин — Столыпин, а Медведев — Николай, которого они вовремя на Столыпина поменяли. Но тут, знаете, меняй — не меняй… И если вы так долго пытаетесь вырастить в Новороссии Данилу Багрова — где гарантия, что он в какой–то момент не обернется Богровым (Дмитрий Богров — революционер, агент охранки, убийца Петра Столыпина. — Ред.)? В России такие совпадения значимы.
Вы собрались снимать фильм про Ленина. Зачем? Вы думаете, в России сейчас растет новый Ленин? Или из–за его трех признаков революционной ситуации?
— Я думаю, Джек Лондон в "Железной пяте" убедительно доказал, что наличие первых двух признаков — обеднение масс и неспособность власти управлять — не обязательно приводит к третьему (активности масс), поскольку олигархия умеет договариваться. Олигархия — вообще гораздо более ползучее состояние, чем диктатура. Наша диктатура пока неполноценна, не каждого коснулась, и Россия, повторяю, слишком щеляста, чтобы вызвать настоящее напряжение. Все пока еще могут спрятаться в норки. А Ленин мне интересен именно потому, что до какого–то момента у него все получалось, а потом перестало получаться, потому, что он–то русского цикла не видел и не верил в него. Правда, он попытался перевести массы из разряда зрителей в разряд творцов истории. Но, к сожалению, на этом пути все опять уперлось в диктатуру, и я не уверен, что он мог предложить другие варианты. Меня интересует, почему у него все получилось в 1917–м и почему перестало получаться в 1919–м.
А сходство двух эпох очевидно — только я как раз хотел бы обойтись без революции, потому что она всегда отбрасывает страну назад, даже когда вызывает кратковременную вспышку революционного авангарда. Я бы хотел обойтись без нового Ленина и без гражданской войны. Шансы есть.
Прочитал у вас: "Мережковский знал, что делать, и в 1913 году купил квартиру в Париже". Вы купили — если не в Париже, то в Вильнюсе?
— Вот уж в Вильнюсе я бы никогда ее не купил. Я и не бывал там никогда. Одно время мечтал о домике в Крыму, но видите, как получилось. Нет, я рассчитываю как раз не прятаться от событий, а посильно в них поучаствовать и запечатлеть. А если где–то прятаться — у меня полно родственников и друзей в Сибири, друзей на Дальнем Востоке, и у всех домики в глуши. Это надежней всякого Парижа.
Какой вы видите позитив в нынешней российской ситуации?
— Бесценный исторический опыт, проверка многих друзей — и себя! — на выносливость и адекватность, расцвет подпольных субкультур, бурные страсти, хорошо пишется.
