Почему поэт Иосиф Бродский для Петербурга не только гений, но и ролевая модель

На этой неделе Иосифу Бродскому исполнилось бы 75 лет. Для Петербурга он не только гений, но и ролевая модель. Тщательно обдуманный и выстроенный жизненный путь — едва ли не лучшее его произведение.

Петербург отличается от Москвы низкой производительностью труда. Здесь некуда спешить: работы мало, платят копейки. Настоящую карьеру сделать трудно. Мы почти обречены на безденежье и безвестность. Ну или на то, чтобы остаться широко известными в узких кругах. Поэтому принцип Бродского "главное — величие замысла" имеет в Петербурге еще и психотерапевтическое значение. В городе легче заниматься деятельностью, казалось бы, обреченной — ведь никаких коврижек взамен все равно не предлагают. Зато брезжит величие. Средний путь — не для нас.

Время, на которое пришлась юность Бродского, казалось бы, не настраивала на мрачное отношение к будущему. Не только московские сверстники — Аксенов, Ахмадуллина, Евтушенко, но и петербургские сотоварищи — Горбовский, Соснора, Кушнер, Битов, Гордин, не совершая роковых сделок с совестью и начальством, официально публиковались и становились профессиональными советскими писателями. Такая возможность, вероятно, была и у Иосифа Александровича в относительно либеральные 1965–1967 годы, сразу после освобождения из ссылки. Рукопись его сборника уже лежала в ленинградском отделении издательства "Советский писатель". Нежелание Бродского пойти навстречу относительно вегетарианским требованиям редакторов казалось многим позерством, ненужным снобизмом.

Время показало: тактика "не жди, не бойся, не проси" единственная предоставляет шансы на настоящую славу. А дашь палец — откусят руку: лучшее не напечатают, а компромиссы будут чем дальше, тем унизительнее. Бродский писал о людях своего поколения: "Человек с головой, конечно, пытался перехитрить систему — изобретая разные обходные маневры, вступая в сомнительные сделки с начальством, громоздя ложь на ложь, дергая ниточки семейных связей. На это уходит вся жизнь целиком. Но ты поймешь, что сплетенная тобой паутина — паутина лжи, и, несмотря на любые успехи и чувство юмора, будешь презирать себя. Это окончательное торжество системы: перехитришь ты ее или же примкнешь к ней, совесть твоя одинаково нечиста".

В Ленинграде и до Бродского бывали примеры сознательного эскапизма, приносившего пусть не прижизненный успех, но посмертную славу. Так случилось с обэриутами, прежде всего с гениальным Даниилом Хармсом. Как раз в 1960–е его начали открывать молодые люди круга Бродского. Хотя сам Иосиф Александрович больше любил других великих неудачников 1930–х: "Константин Вагинов — совершенно феноменальный автор и настоящий, на мой взгляд, петербуржец. Или в несколько меньшей степени Леонид Добычин". Показательна и судьба художников, сверстников Бродского, людей абсолютно отчаянных, даже не пытавшихся примкнуть к официозу изгнанных из СХШ при Академии художеств Александра Арефьева и его сподвижников–приятелей по "Ордену нищенствующих живописцев".

Бродскому, в отличие от них, помогло чудо, эмиграция и загодя приобретенная известность на Западе. Таланты и гении водятся стайками. В Ленинграде оставались Сергей Довлатов, Владимир Уфлянд, в Москву перебрались Анатолий Найман и Евгений Рейн: "Никто не знал литературу и историю лучше, чем эти люди, никто не умел писать по–русски лучше, чем они, никто не презирал наше время сильнее. Для этих людей цивилизация значила больше, чем насущный хлеб и ночная ласка".

В городе, где, по словам Бродского, "серое зеркало реки, иногда с буксиром, пыхтящим против течения, рассказало мне о бесконечности и стоицизме больше, чем математика и Зенон", пример поэта, сознательно отрицавшего современный ему советский литературный пейзаж, оказался заразителен.

Все попытки компромисса Довлатова заканчивались крахом. В конце концов и он понял: только стоицизм дает шансы на успех. Ушел в культурное подполье сверстник и приятель Иосифа Александровича Алексей Хвостенко, "дедушка русского рока".

Следующее поколение — семидесятники изначально двинулись по пути, проложенному Бродским. Все возраставшая его слава показывала: дворницкие и кочегарки надежнее молодежных выставок и конференций молодых писателей. Константин Кузминский, Виктор Кривулин, Борис Иванов создали вполне автономную "вторую литературную действительность". Большинство ленинградских семидесятников амортизировались в романовском Ленинграде.

Предъявить свою бескомпромиссность смогли те, кто был помоложе на старте, физически и творчески сохранился: Борис Гребенщиков, Владимир Шинкарев, Тимур Новиков, Сергей Курехин. Недавно городское правительство выбрало для встречи главного петербургского писателя — им оказался конспиролог Николай Стариков, один из организаторов "Антимайдана". Времена предстоят трудные, но мы помним: "Главное — величие замысла".