Елизавета Боярская: Я за любой кипеж во имя смысла

Есть две точки зрения на Лизу Боярскую. Одна: превосходная театральная актриса, один из лидеров своего актерского поколения. Вторая: гламурная дива, звезда сериалов. А у вас есть внутренняя иерархия ваших работ?

— Конечно, я очень сильно разделяю театр и кино. Можно сказать, что для меня это просто разные профессии. Абсолютно. Кино, как ни странно, профессия гораздо более сложная, там я себя чувствую неизмеримо менее комфортно и уютно, чем на сцене. Во–первых, потому, что не всегда в кино со мной есть такой режиссер, как Лев Додин. Или Кама Гинкас…

…В спектакле которого "Леди Макбет нашего уезда" в Московском ТЮЗе вы сыграли Катерину Измайлову. Но ведь, если не ошибаюсь, в кино с равновеликими им режиссерами вам пока встретиться не пришлось.

— За некоторыми исключениями. Во–вторых, театр для меня — абсолютно естественный процесс. Особенно в нашем театре (Малом драматическом театре — Театре Европы. — Ред.), где особый подход к репетициям. Это разборы роли, с одной стороны, а с другой — прочтение бесконечного количества книг на темы пьесы, о времени ее действия и т. д. Каждый пробует разных персонажей, пытаемся и так, и эдак, третье, четвертое, пятое… Наш педагог по культурологии Юрий Матвеевич Шор говорил, что культура — бульон. И вот из этого прекрасного бульона, из массы разных красок естественным образом рождается спектакль. Лев Абрамович очень редко ставит какие–то приемы, интонации — все действительно возникает само собой, а он только подхватывает и направляет.

В сравнении с этим кино для меня — процесс достаточно противоестественный. Сейчас стараюсь не соглашаться на то, что мне неинтересно, слава богу, уже можно себе позволить, а раньше, в начале пути, когда было желание всего и сразу, много случалось такого…

В вашей фильмографии сколько названий?

— Не считала, но фильмов и сериалов, работать в которых мне было по–настоящему интересно, — штук девять–десять. Вот тебе дают роль… Хорошо еще, когда есть возможность обсудить ее с режиссером, разобрать подробно — у меня бывали такие счастливые случаи. Но дальше, если, допустим, это длинная история, ее могут начать снимать с конца, потом середину, потом начало — и все в течение одного дня. И повезет, ежели тебе дадут сыграть сцену целиком, — а могут и не дать: отдельно снимают общий план, потом отдельно крупный, отдельно — самый эмоциональный момент. Ты ждешь–ждешь, копишь эмоции, но все время что–то не готово, опять понадобилось свет переставить, в тебе уже десять раз все перегорело — и тут подходят: готовы? Оп! — и ты должна моментально включиться с нужного момента, с точной ноты.

На сцене, какой бы сложности роль ни была, все течет последовательно, накапливается, растет как снежный ком, каждое чувство рождается естественно. А в кино все, повторю, достаточно противоестественно, и очень сложно добиться беспрерывного, кантиленного, живого включения при постоянных технических остановках.

Но приобретенное в кино умение мгновенно включаться облегчает подготовку к спектаклю?

— Это очень индивидуально, у каждого свой способ. Кому–то надо настраиваться с утра. А я не могу вообще: если начну готовиться заранее, ничего не донесу до сцены, все эмоции испарятся. Моя подготовка — 20 секунд до выхода, здесь и сейчас.

Что же касается кино, я его все равно люблю, но тут очень много зависит от режиссера. Ты можешь сыграть десяток дублей, и тебе кажется: вот этот был хороший — а в результате берут худший, и наоборот. Или темпоритм сцены в монтаже тебе кажется неправильным — но на все эти вещи ты уже никак не можешь повлиять. Здорово, когда все–таки получается тандем режиссера и артиста. Конечно, и оператора, и всей группы, но главное — контакт между режиссером и артистами. Когда режиссер понимает, чего он хочет и почему. Даже если это не самая замысловатая история, какая–нибудь семейная драма из нашего времени, но и ее надо разобрать, понять, как герои меняются. Я сижу с ролевой тетрадью, делаю кардиограмму роли…

Что это такое?

— Это схема по сценам: где в каждой из них главное событие, где кульминация всей роли. Когда–то этой методике моего мужа (актер Максим Матвеев. — Ред.) научил режиссер Джаник Файзиев: они для одной роли сидели и все это прорисовывали. И я у него ее взяла — я и раньше что–то себе выписывала по разным методикам, но эта самая надежная и удобная.

В общем, всю работу надо проделать с режиссером до съемок, обо всем договориться на берегу. Потому что на площадке у него, как правило, нет времени: продюсеры торопят, быстрей–быстрей, так что ты должен делать сам–сам–сам. Но когда все разобрано, все подготовлено — тогда что–то и получается.

Удивительно: Диана Вишнева рассказывала мне, что, осваивая невероятно сложную хореографию Эдуарда Лока, по ночам рисовала себе схемы в тетрадочке. Получается, в любом искусстве успех базируется прежде всего на тщательной подготовке.

— Да, конечно. У меня одно из самых сильных впечатлений последнего времени — концерт оркестра Большого театра, на который нас в Москве пригласил дирижер Семен Бычков. Во втором отделении они играли Одиннадцатую симфонию Шостаковича "1905 год". Это длинное сложное произведение, я его слышала раньше, но как–то на нем внимание не зациклилось. Сейчас же случилось просто потрясение от того, как он продирижировал, а они сыграли. Это программная музыка, там четыре части: "Дворцовая площадь", "Девятое января", "Вечная память" и "Набат" — и каждый раз был целый спектакль, хотя на сцене — ничего, кроме оркестра. Просто фантастика! Потом, когда они закончили, Семен Бычков на фуршете рассказал, как он готовился: читал переписку солдат с их женами — они описывают то, что происходит на фронте, а жены отвечают, как там дом, как дети, и в результате складывается картина всех событий, которые происходили в тот момент в царской России. Огромная книжная работа — но, казалось бы, какая тут связь с музыкой. А Бычков говорит: каждая нота — биография человека, который погиб в этой смуте.

Так что да: какая подготовка — такой и результат. Правда, в кино, к сожалению, бывает, что все труды смахиваются одним последним движением на монтаже — но иногда гений монтажа спасет неспасаемое. У меня были разные картины: коммерческие, эпохальные, режиссерские дебюты, сериалы, в авторское кино меня никогда не звали. И конечно, немало исторических фильмов — в них мне комфортнее существовать, потому что там больше глубины и можно поймать какой–то серьез. А самое интересное для меня — экранизация (хотя пока была только одна — сериал "Куприн", я с удовольствием участвовала в серии, которую снимал Андрей Андреевич Эшпай). Какой бы ни был сценарист, ему сложно превзойти великого классика. Сейчас, если, дай бог, все будет хорошо, в ноябре Карен Георгиевич Шахназаров приступает к съемкам фильма по великому роману Льва Николаевича Толстого, и я туда утверждена, большего пока не могу сказать.

Ваши Катерина Измайлова, или чеховская Варя, или Варвара в "Братьях и сестрах" — символы того, что принято называть русским характером. Существует ли национальная окраска характера или у русской актрисы всегда получится русская героиня, пусть и под немецким именем?

— Думаю, что существует. Когда мы репетировали Шиллера, "Коварство и любовь", — говорили о немецкой сдержанности. Занимаясь Шекспиром, разбирались в шекспировских страстях, которые не привязаны к конкретному времени и не имеют национальности. А что касается русских — мне кажется, тут все–таки есть какая–то специфика. Принято говорить, что русская душа — загадочная, необузданная, тревожная, темная. Может быть, это банально, избито, но мне кажется, всего понемножечку есть. Сколько про это талантливых произведений написано, столько персонажей — та же Катерина, и Анна Каренина, и Настасья Филипповна. Наш народ смело можно назвать одним из самых несчастных, самых многострадальных, и сколько ему во все века пришлось переживать… Причем переживать — всегда наотмашь. Любое чувство: любовь, ненависть, жестокость или, наоборот, доброта, делающая из человека великомученика, — все доведено до предела.

А кроме того, теперь мне кажется, в каждом из нас — во всяком случае в женщинах — заложено что–то земляное, нутряное русское. О себе я такого вообще никогда не думала: выросла в городе, в кино бесконечно играла всяческих барышень, и уж от деревни–то, как мне казалось, абсолютно далека. Но когда стала заниматься Лесковым, а потом мы, репетируя новую редакцию "Братьев и сестер", съездили в Верколу (деревня в Архангельской области, родина автора романа "Братья и сестры" Федора Абрамова. — Ред.) — то я поняла, что это было и есть в каждой женщине. Через связки, через живот, еще откуда–то вылезает это самое естественное и органичное для русской женщины чувство земли, на которой она крепко стоит ногами. У деревенских женщин переключение от слез к смеху — секундное. Непонятно, как они это делают: рассказывают про войну, про победу, плачут, вдруг что–то кстати вспоминают — и начинают хохотать. Мужики — то же самое. Не успеваешь понять, как это внутри происходит, как этот инструмент работает. Эта душа — расшатанная какая–то. Не отчаянная, а… какое слово подобрать? Широкая, безоглядная. Не немецкая душа, не французская, не английская. И в работе над русскими пьесами, русской прозой это необходимо учитывать.

Правда, что в 2007–м в вашем дипломном спектакле "Жизнь и судьба" вы отказались на сцене мыться в душе обнаженной?

— Да, правда. Но я тогда схитрила: не просто отказалась, а придумала какую–то причину. Сейчас уже не помню, какую именно.

Что для вас служит критерием отказа выполнить режиссерское указание?

— Неоправданность, немотивированность чего–либо. Но со мной такое редко случается — я актриса послушная и очень отзывчивая. В кино возразить проще, потому что там режиссеры редко предлагают решение, кажущееся единственно верным, и легко идут на разумные компромиссы. Если требуется такой–то результат — пожалуйста, я готова, но его можно достичь не обязательно таким путем, а еще и таким, и таким. А если все это ради ненужного и пустого, тогда нет. Я за любой кипеж — но во имя серьезного, глубокого смысла.

Хотя тогда, в "Жизни и судьбе", у меня еще не имелось никаких профессиональных мотивировок и оправданий, просто я была юна и не почувствовала в себе ни сил, ни желания переступить через стыдливость.

Хорошая актриса, не будучи красивой, может убедительно сыграть красоту. Вы, наоборот, будучи красавицей, играете Варю в "Вишневом саде", которая у Чехова не слишком хороша собой. Как заставить зрителя воспринимать красивое как некрасивое?

— Никогда не боролась и не трепетала за свою внешность, я как раз готова с ней экспериментировать, легко. Совершенно не боюсь быть на сцене некрасивой, непривлекательной, для меня это, наоборот, даже составляет предмет интереса. Мне кажется, некрасивость (как и красоту) можно сыграть — характером, поведением добиться у зрителя ощущения, что это женщина неприятная, неопрятная, жалкая и т. д. Конечно, если нужно произвести с лицом что–то совсем преувеличенное — почему бы не воспользоваться гримом? Но в той же Варе я вообще ничего внешне не делаю — просто, точно представляя ее характер, ее личность, следую за этим внутренним знанием. Не играю специально уродливую, кособокую, но за счет поведения, поступков должен вырисовываться облик по–женски не слишком привлекательный. И это в итоге работает — мы как раз и придумали, что после близости с Лопахиным она выходит, и оказывается, что на самом–то деле она красивая девушка. Просто жизнь, загнавшая ее в эти обстоятельства, в эту несчастную усадьбу, которую она тащит на себе, довела ее до состояния, когда она и на девушку перестала быть похожа — а просто хозяйка, ключница. Но сложись жизнь иначе: если бы мать не уехала, если бы Варе в ее 17–18 лет не свалился на плечи этот груз — она была бы, по сути, такой же милой, как и Аня.

Когда–то Бруно Фрейндлих был знаменитым артистом, отцом начинающей актрисы. Но постепенно превратился в отца Алисы Фрейндлих. Вы допускаете такой сценарий для себя?

— Не знаю, я ведь сильно надолго покидать эту профессию не собираюсь, и если удастся так же активно в ней существовать и дальше, то, возможно… Папа уже сейчас шутит на эту тему: мол, встречаюсь с какими–то людьми, и они говорят только про тебя — мы Лизу видели там, видели сям, мне уже хочется, чтобы и про меня что–то сказали. Но это, конечно, шутка, папе на самом деле очень приятно.

И мне чрезвычайно важна папина профессиональная оценка. Не могу сказать, что он такой уж безусловный поклонник нашего театра, что ему нравятся все спектакли, — его школа Игоря Владимирова и школа Льва Додина сильно отличаются. И вообще он не так часто бывает в театре — но вот посмотрел последние наши спектакли и сказал: ты знаешь, Лиза, я тут ходил туда–то и туда–то (не буду называть, куда, ну, разные же везде спектакли бывают) и понял, что не зря вы там у себя репетируете с утра до ночи. В частности, "Вишневый сад" его просто очень сильно впечатлил, а мама вообще сказала, что это лучший спектакль, который она видела у Додина.

Для меня существенно мнение родителей, а уж перерасту ли я их в популярности… Популярность — это же такая глупость на самом деле. Это такая ненужная вещь! У меня с детства перед глазами пример отца, помню эту бесконечную муку: с ним нельзя вместе никуда пойти, невозможно погулять, он хочет поспать в самолете, а его будят: можно с вами сфотографироваться? Думаешь: как же у людей не хватает такта понять, что в жизни артист — не артист, а прежде всего человек. Быть может, из–за внутренней детской травмы, обиды, что папа никогда не был только папой, он все время был еще кем–то и чьим–то, я так отношусь к этой самой популярности и дорожу своим закрытым, личным пространством. Некоторые не верят, говорят: перестань, да не бывает такого. Но я клянусь, что если бы можно было только выходить на сцену и потом разве что получить цветы или только выходить на съемочную площадку и играть то, что мне нравится, — этого было бы совершенно достаточно. Более чем.

Хотя иногда слышу применительно к себе это словцо "гламур", на самом деле я вообще не тусовочный человек и не имею к этому отношения. Я, как это называется, выхожу в свет, лишь когда у меня какие–то мои собственные премьеры. Но чтобы все время где–то мелькать, быть на волне — нет. Искренне. Предмет моей любви — ремесло, профессия, только это мне важно и интересно.

Мне несказанно повезло, что в мои 20 лет "Ирония судьбы — 2" и "Адмиралъ" сделали меня узнаваемой актрисой, но в моем понимании театр (за редкими и счастливыми исключениями в кино) дает актеру несоизмеримо больше, именно внутренне, именно по сути. Можно ввысь, к звездам, можно вглубь. Я предпочитаю вглубь.