Актриса Ксения Раппопорт о "Вишневом саде" Малого драматического театра, о допустимых вольностях с чеховским текстом, о сомнительности выражения "звезда труппы", а также о том,почему она не особо интересуется политикой.
В "Вишневом саде", последней премьере Льва Додина в Малом драматическом театре — Театре Европы, где вы играете Раневскую, пьеса Чехова довольно сильно изменена. Что в классике делать можно, а чего нельзя? Почему бы, например, не выкинуть какую–нибудь труднопроизносимую фразу?
— Все поправки и сокращения производились Львом Абрамовичем, причем последние изменения происходили буквально накануне премьеры, так что кое–что еще предстоит освоить. Во всяком случае мне. Процесс купирования шел настолько активно, что в какие–то моменты становился просто пугающим, казалось: как же, как же, а вот это, а это?! Вылетали не просто реплики, сцены, а целиком персонажи. Тут не то что какие–то неудобные слова удалять — а лишь бы вообще что–то осталось.
Действительно, у Чехова есть фразы, которые непросто произнести. Для современного уха это достаточно выспренний язык, особенно у Раневской. Например: "Ненаглядная дитюся моя" — у меня эта реплика поначалу вызывала просто тошноту.
Не было соблазна как–то эти слова адаптировать?
— Ну, такого у нас в театре вообще не заведено. Мы стараемся не позволять себе вольностей с текстом автора. С оставшимся текстом. Автор–то неплохой все же.
Мне не близок часто используемый сегодня прием — заменить какие–то слова, повставлять везде междометия, чтобы осовременить текст, сгладить пафосность.
Мне кажется, интереснее это преодолевать — играть как написано. И потом, ведь язык персонажа — очень сильная его характеристика.
Мизансцены разворачиваются в проходах зрительного зала. Для тех, кто в полуметре, надо играть по–киношному камерно, притом чтобы в последнем ряду балкона было видно и слышно. Как вам дался этот компромисс?
— Он как–то сам собой нашелся. Мозгового штурма или специального расчета не потребовалось. Но мне не кажется, что здесь какой–то совсем иной способ существования, чем в других спектаклях нашего театра. Основные принципы те же. Скорее это новый способ существования для зрителя. Он оказывается непосредственно вовлечен в то, что происходит. Иногда просто физически. Приходится подбирать ноги, чтобы артисты не споткнулись, вертеться во все стороны, чтобы следить за действием.
Когда Раневской напоминают об утонувшем сыне, у Чехова ремарка: "тихо плачет". Вы же играете страшную, душераздирающую истерику. Имело значение то, что у вас двое детей? Вообще: можно убедительно сыграть что–то вне своего личного опыта, пользуясь лишь воображением?
— Это можно сделать, пользуясь воображением, жизненными наблюдениями и личным отношением. А нарабатывается это именно собственным опытом. Но совсем необязательно, чтобы этот опыт совпадал с судьбой персонажа. У маленьких детей, которые носятся по кругу с воображаемым рулем в руках, нет опыта вождения автомобиля. Но есть сила фантазии, наблюдения за родителями и восторг от этого процесса.
Что касается этого момента — он был для меня принципиален. Когда–то произошло трагическое событие, которое заставило Раневскую полностью сломать свою жизнь и жизнь своей семьи, безоглядно бежать, эмигрировать. Мне думается, что ее возвращение — не просто возвращение в родной любимый дом. Быть может, главное не это, а то, что возвращаешься в место, где произошло это страшное событие и откуда ты бежал. И где–то это напряжение должно прорваться. Где–то должен произойти взрыв.
В "Вишневом саде" все три звезды труппы МДТ: вы, Данила Козловский и Лиза Боярская. У вас есть соперничество за внимание публики?
— Конечно нет. Это было бы глупо. Мы же рассказываем одну общую историю. Театр в принципе дело коллективное, совместное. Поэтому мне очень не нравится выражение "звезда труппы".
Лев Додин в интервью "ДП" сказал, что артисты МДТ в курсе политических реалий, но сосредоточены все–таки на профессии и своей внутренней жизни. Это так?
— Думаю, что сегодняшняя политическая реальность настолько сложна и неоднозначна, что не возьму на себя смелость утверждать, будто я абсолютно, как вы говорите, в курсе. Чтобы в этом разбираться, нужно прикладывать немалые усилия. А также иметь соответствующее образование и ум. Я не считаю, что у меня это есть.
Вы занимаетесь vanity search?
— Что это такое?
Когда забиваешь в поисковике свое имя и смотришь, что про тебя написали.
— Нет. Я ранимый и мнительный человек и в эти игры не играю. Могу это сделать, если, допустим, было мероприятие фонда и мне нужно узнать, как оно прошло, увидеть отзывы, понять реакцию.
В уже упомянутом интервью Лев Додин сказал: "Не могу себе представить, каково пройти по венецианской красной дорожке", — имея в виду Венецианский кинофестиваль, где вы в 2009–м получили приз за лучшую женскую роль. А каково?
— Суетливо, потно, опасно, потому что высокие каблуки. Идешь и думаешь, как бы на подол собственный не наступить и не рухнуть на глазах у всех. Понимаешь, что надо наслаждаться моментом. Но мне получить удовольствие не удалось.
А не было чувства вроде того, о котором говорит Лопахин в "Вишневом саде": "Битый малограмотный Ермолай купил имение, прекрасней которого нет ничего на свете"?
— Такое чувство было, когда за год до этого я вела церемонию открытия Венецианского фестиваля. Меня просто не пускали в здание Palazzo del Cinema, фестивального дворца: я все время теряла бейджик, а одета была совершенно несоответственно статусу: в кедах, джинсах и майке. Говорили: ну конечно, мадрина, щас!
Мадрина — это кто?
— От итальянского madre — мать, а madrina — крестная мать, то есть хозяйка фестиваля. Хотя у меня было ощущение, что нужно как раз не оказаться битой и малограмотной, не ударить в грязь лицом — я ведь там находилась в каком–то смысле от лица нашей страны.
Сколько языков вы знаете?
— Итальянский вроде есть. Французский — помню что–то со школы. А вот с английским у меня борьба не на жизнь, а на смерть, — не дается он мне никак.
Вы столько снимались в Европе, что уже можно считать вас европейской актрисой в той же степени, что и российской. Если, как многие боятся, все–таки упадет железный занавес, возможно ли, что вы окажетесь только европейской?
— Все–таки очень хочется верить, что такого не произойдет.
Вы попечитель благотворительного фонда "Дети Бэла". Расскажите об этой своей работе.
— "Дети Бэла" — фонд помощи детям с буллезным эпидермолизом. Когда его сотрудники ко мне обратились, я — как, наверное, и многие — ничего не знала об этой тяжелейшей генетической болезни, при которой кожа ребенка разрушается от любого прикосновения. Таких детей называют "дети–бабочки". Меня потрясла ситуация, в которой оказываются семьи, где рождается ребенок с таким диагнозом. Они находятся в кромешном одиночестве, полной изоляции, информационном вакууме и абсолютной беспомощности. Это очень редкое заболевание. Когда речь идет о 200–500 или даже 2–3 тыс. таких детей, понятно, что это ничтожно мало в сравнении с миллионами, страдающими чем–то другим. Поэтому у государственной медицины руки до них не доходят.
Мы стали думать, чем я могу помочь, и решили сделать диск со сказками про бабочек, чтобы деньги от его продажи шли в помощь фонду. Ученики Юрия Николаевича Арабова сочинили сказки, и Илья Тилькин, и мамы некоторых "бабочек". Их исполнили замечательные известные артисты: Лия Меджидовна Ахеджакова, Лев Дуров, Рената Литвинова, Таня Лазарева, Александр Гордон, Федор Бондарчук, Михаил Пореченков, Владимир Вдовиченков. И вот выходит диск: обложка такая бежевенькая, на ней светло–сереньким нарисовано несколько бабочек и написано: "Сказки про бабочек". И никаких фамилий! А он ведь должен продаваться! И тут я понимаю: беда, надо вмешаться в этот процесс. Потом мне предложили стать попечителем, так все и завертелось. Перед нами бесконечная непаханая целина: мы ведь не можем просто собирать деньги и отдавать в какую–то медицинскую структуру, которая бы помогала этим детям, поскольку такой структуры просто не существует. Надо все создавать с нуля. Иногда мы ошибаемся, что–то придумываем, а это не работает или, наоборот, срабатывает так, что мы даже не ожидали. Но мы движемся достаточно интенсивно.
