Рецензия на спектакль "Город. Женитьба. Гоголь"

Программка квалифицирует представляемый продукт как "сочинение по пьесе "Женитьба" и другим текстам Николая Васильевича Гоголя", кроме того, использованы тексты "Евгения Онегина", "Идиота" и Цветаевой. "Онегина" читает Александр Новиков, прежде и после он — полупридурочный, как и все в "Женитьбе", отставной моряк Жевакин, но тут он предстает каким–то типа мастером художественного слова — записывает на радио отповедь Евгения Татьяне: "Супружество нам будет мукой" и т. д. Какая плодотворная, открывающая новые смыслы ассоциация режиссера Юрия Бутусова: увидеть в боязни брака сходство между героями романа и комедии (и вообще–то между Гоголем и Пушкиным).

Раз так — из "Онегина" извлеку другую цитату: "И странен Был томный мир его чела". Мир этого спектакля поистине странен. Начинается со сцены женихов. Яичница — Сергей Мигицко, Анучкин — Евгений Филатов и Жевакин стоят сбоку у портала: прожектор выхватывает из темноты их крупный план — мужики приладились у столика, по всей видимости, пивной, чтобы, как сказано в другой пьесе Гоголя, за бутылкой толстобрюшки перетереть свое холостяцкое житье–бытье. Потом эта троица будет неоднократно уморительно распевать попурри из всяких советских песен, когда дошло до "Осенью в дождливый серый день Проскакал по городу олень", идиотизм сгустился до такой степени, что зал грохнул.

Это необыкновенно точное и пластичное выражение тягучего надсадного гоголевского абсурда. (Мне кажется, чуть не весь Хармс вышел из одной подколесинской реплики, обращенной к Кочкареву: "Спасибо, брат, век буду помнить твою услугу. (Тронутый.) Будущей весной навещу непременно могилу твоего отца". Кто этот Кочкарев–старший и почему через год, поскольку на дворе как раз весна?) Трио женихов в конце концов откровенно продекларирует свою клоунскую природу, надев красные носы. Решение вообще–то тривиальное (хотя оно приуготовлено многими другими гэгами — например, сваха, пугая Подколесина седым волосом, вытягивает у него из головы этот многометровый, через всю сцену, волос). Но зато Мигицко отлично прочитает кусок из "Невского проспекта" (а Филатов — из "Записок сумасшедшего", неубедительно). Еще здесь то один, то другой персонаж повторяют чужие реплики — в этом краю душевной истомы и сексуальной фрустрации всем его обитателям известен канонический сценарий женитьбы, и, скажем, Яичница достает из чемодана фигурки–силуэты и разыгрывает ими объяснение Подколесина и Агафьи Тихоновны. Потом этот диалог сыграют они сами — чудесно, трогательно–проникновенно.

А перед ним — очень эффектная сцена. Художник Николай Слободяник устроил черный кабинет: в пустоте появляются покойное домашнее или барное кресло, ступеньки, металлические спинки от кровати, никуда не ведущая дверь… Монолог Агафьи Тихоновны насчет замужества и детей Анна Ковальчук (красивая настолько, что к этому все никак не привыкнуть) проводит страстно, мечется в темном пространстве, зияние которого подчеркивает петербургский фонарный столб, вытряхивая из черных пластиковых мешков горы резаной белой бумаги, так что в конце концов вырастает целый сугроб, — зрелище совершенно завораживающее.

Еще одна сценографическая находка, которую не забудешь, — вслед за монологом Подколесина (Олег Федоров играет его интеллигентным неврастеником, похожим на героев Бергмана и Антониони) перед знаменитым прыжком в окно. Здесь прыжок — в темноту, свет врубается, и в финале занесенный бумажным снегом планшет уставляют теми самыми кроватными спинками, увитыми кое–где искусственными цветами, — они превратились в кладбищенские ограды. Но между сильными яркими кусками немало зон, где драматическое напряжение спадает, ткань действия провисает под тяжестью бесконечных повторов, и смотреть спектакль становится попросту тяжело. Впрочем, Юрий Бутусов никогда с премьерой не оставляет работы, будем надеяться, усовершенствует он и этот свой опус.