Историк Лев Лурье, который является во многом виновником шумного празднования дня рождения Сергея Довлатова, написал колонку о единственном пути к настоящей славе.
В это воскресенье на ул. Рубинштейна появится памятник Сергею Довлатову: исполняется 75 лет со дня его рождения. Первые 37 лет жизни он был известен как писатель только паре–тройке друзей, даже в родном городе его не замечали. К 1978 году, когда Сергей Донатович эмигрировал из СССР, он являл собой патентованного неудачника — сильно пьющий сторож баржи на Адмиралтейском заводе.
Довлатов начал печататься в том возрасте, когда Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский уже ушли в мир иной. Его прижизненная и особенно посмертная слава — неожиданный и закономерный результат ленинградской особенности, он лелеял и оттачивал свой перфекционизм без всякой возможности публичной реализации, что называется, бескорыстно.
Довлатов, как и его лирический герой, страстно хотел стать нормальным, приличным русским — советским писателем. То есть писать занимательно и качественно, не впадая в пафос, не занимаясь борьбой с существующим порядком, тщательно избегая советских идеологических штампов. Так работали и становились популярными его старшие современники — Вера Панова, Юрий Трифонов, Георгий Владимов или сверстники — Василий Аксенов, Андрей Битов, Валерий Попов.
Довлатову компромисс не удался, хотя он много лет к нему стремился. Работал в учрежденческих многотиражках, печатал сочинения о боксерах и передовых рабочих, одно из которых, опубликованное в журнале "Юность" с обязательной фотографией, сопроводил горькой автоэпиграммой: "Портрет хорош, годится для кино, но текст — беспрецедентное говно".
Советская власть в ее ленинградском варианте и не предлагала Довлатову входа. Он был самый молодой в поколении, 3 года потерял на армейской службе и пришел, что называется, к шапочному разбору. Было решено: в Союз отныне принимаются только трижды проверенные, промытые в чистках как соль, готовые выполнить любой приказ партии. Уже большинство приятелей и сверстников Сергея Донатовича стали членами Союза писателей, ставили пьесы, у них выходили первые книжки, а он все ходил по редакциям с пачками напечатанных на машинке листков, чтобы раз за разом получать ответ: "Нет, опубликовать не можем". Неудачей закончилась и таллинская эпопея, когда сборник Довлатова "Пять углов", уже набранный в типографии, был рассыпан перед самым выходом.
Довлатов мог стать преуспевающим советским журналистом, у него были замечательные художественные способности, он был экскурсовод от бога — но его привлекала только литература, приносившая одни неприятности. Как показывает петербургский опыт, такая жертвенность — единственный путь к настоящей славе.
Даниил Хармс писал свои "взрослые" стихи и "Случаи" для близких друзей. Александр Арефьев и его товарищи по "Ордену нищенствующих живописцев" работали малярами и не стремились попасть на выставки Союза художников. Иосиф Бродский не принимал никаких редакторских компромиссов, и его сборник так и не появился в "Советском писателе". Борис Гребенщиков с трудом представим в Калининградской филармонии, а Олег Каравайчук — на торжественном концерте ко Дню российской полиции.
Московский либерализм предлагает нонконформной юности компромиссы. Но строчки про Братскую ГЭС губят Евтушенко, а про Ленина в Лонжюмо — Вознесенского. Попытки играть с властью по ее правилам не исключают таланта, но не создают гениев.
Довлатова мучили как никого, именно потому, что внутренне он к компромиссам был, как ему казалось, готов. Но советская власть, к нашему и его счастью, выбора ему не дала. И оставалось писать рассказы — совершенные, как стихотворения, не представимые на страницах тогдашних "Авроры", "Невы", "Звезды".
Проза Довлатова так любима еще и потому, что ничему не учит. Как у Чехова. А вот его грустная, удачная, победоносная биография дает пример и надежду.
