Большой театр кукол (БТК) завершил (завершил ли?) камерную по форме, но крупную по дерзостному замаху поэтическую трилогию премьерой спектакля "Бродский. Ниоткуда". Ряд освоенных театром поэтов-песенников — Башлачев, Высоцкий — замкнул музыкальнейший поэт, распевать стихи которого до сих пор не очень принято. Оно и понятно — какие такие мелодии в силах сдержать и приумножить напор "Большой элегии Джону Донну", "Письма генералу Z.", "Ниоткуда с любовью…" или "Песен счастливой зимы"?
В авторской инсценировке "Бродский. Ниоткуда" молодые кудашовцы (скопом принятые в БТК бывшие студенты курса Руслана Кудашова) прикладывают канонические строфы то к джазовым шлягерам, то к минималистичным полотнам в духе "новой простоты", которую равно проклинают и превозносят нынешние академические композиторы. Выплясывают частушки под балалайку. Вытанцовывают арии Генделя и хоральные прелюдии Баха. Поют романсы и даже фольклорные колыбельные. Главных и второстепенных героев в спектакле нет: каждый представляет на суд публики собственный алхимический опыт по превращению стиха в песню и далее в сценический этюд. Номерная структура напоминает классический жанр оратории, в котором хор важнее солистов, лирические отступления подавляют всем известный сюжет (обычно библейский, а в данном случае биографический), при этом выражение коллективных эмоций затмевает личные страсти исполнителей.
Зрители, хоть и отделенные от артистов каналом с холодной водой, дном которому служит старинная пожелтевшая карта, могут дотянуться до них рукой: сцена-то малая, а на спектакле кажется и вовсе крошечной. Однако прикоснуться к действующим лицам не получится. Над каналом возведены ажурные мосты, но пересечь их не дано никому. Даже прямая декламация в зал наталкивается на "четвертую стену", столь неожиданную в камерном пространстве БТК. Харон с веслом или арестант с подбитым глазом, нерешительный самоубийца или пара вечно влюбленных, пронзенных стрелой Амура как орудием пытки, предпочитают плескаться в метафорическом Стиксе, куда, как в реальную грязную речку, летят свечи, черновики, бинты, шприцы, бутылки и прочий реквизит. Мокрые ботинки, тоги и штаны актеров вызывают искреннее к ним сочувствие, вот только их лирическим героям (точнее, одному Герою) сочувствовать сполна никак не удается.
Почему? Вроде все здесь как положено в лучших домах. Остроумных, иногда и парадоксальных пластических решений предостаточно. Себя актеры не берегут — о стены бьются, в воде тонут, в огне почти горят (спички жгут, не жалея пальцев). Эпизоды бешеной активности контрастируют с длинными периодами статики, как в хорошей партитуре. Липового надрыва или, напротив, неуместной игривости ни капли. А стихотворная вязь Бродского как возникает ниоткуда, так и уходит в никуда, не задевая за живое и не сливаясь в единое целое с действующими лицами, их исполнителями и нами — зрителями.
И если первый, двухчасовой акт прячет разобщенность текста с действием, а артистов с публикой за слитностью формы, которая в соответствии с законами драматургической природы медленно начинается, бурно развивается и старательно заканчивается (отъездом Бродского за границу и несколькими отчетливо финальными номерами), то второй акт беспомощно раскрывает все карты. Это не более чем набор этюдов. Фрагменты и наброски, которые не вошли в основной материал, но не сыграть на публике жалко. Задумывалось второе действие, конечно, не для того — поэт в изгнании должен и высказаться, и, простите, умереть. Но прошел третий час спектакля так, словно взялся ниоткуда. И ни за чем.
