Не исключено, что в мире искусства снова настает время прямого высказывания. Как будто не до пост–перепостмодернизма сейчас, на игры контекстов и цитат размениваться больше некогда. Вот, например, последняя премьера в МДТ: Лев Додин поставил "Страх. Любовь. Отчаяние" по двум пьесам Бертольда Брехта. Один мастер обратился к творчеству другого — совсем другого, по крайней мере, в смысле театрального языка. Однако, как ни разбирай эстетику Додина в приложении к Брехту, приходишь лишь к тому, что это не "художественный разбор", не диалог двух мэтров, да и не театр вовсе. Скорее политическое высказывание, разложенное на диалоги, сценически облагороженная программная речь. Додин прям и недвусмыслен: что Брехт написал — то в МДТ и звучит, без комментариев.
"Исторически достоверные" костюмы актеров прямо–таки кричат: это Брехт, это 1940–е. Высокий театральный штиль, на котором изъясняется большинство участников спектакля, наоборот, не брехтовский — додинский, хоть явно не по специальному умыслу. Нарочитая, преувеличенная актерская подача должна бы превратить постановку в ретроэкскурс. Но — парадоксально — лишь подчеркивает невыносимую злободневность произносимого. Додин за Брехта не прячется: дав ему слово, говорит сам, без кавычек, в лоб.
Сцены из "Страха и отчаяния в Третьей империи" (1938) смикшированы с "Разговорами беженцев" (1940) так, что превращаются в двухчасовой парад афоризмов. О вождях, которые любят порядок. О народе, который любит своего вождя. О паспортах и визах. О национальном самосознании, диктующем, чему учить в школе, что говорить, о чем молчать и как лучше судить жертву погрома, чтобы самому не попасть под раздачу. О том, что "пора валить". Не персонажи, а герои сегодняшней информационной ленты. Не спектакль, а дайджест заголовков из официальной и оппозиционной прессы пополам. И от того, что те же заголовки были в ходу 60 лет назад, подступают отчаяние и страх.
Ансамбль артистов пьесу разыгрывает — как газету читает. Все работают прямо на зрителя, сидят–стоят–похаживают на авансцене линеечкой. Деваться больше некуда: сзади пивнушка с разбитыми стеклами, сверху вечный дождь. Диалоги лишь кажутся таковыми. Даже посматривая друг на друга, актеры обращаются строго к публике. Судья и следователь, учитель и его сын — активист молодежного движения, бодрые штурмовики и блондинка–буфетчица, еврейка, готовящаяся к бегству, безработный любитель политических анекдотов, зловещий "простой человек" — эти роли не хочется препарировать в рецензии в деталях, как нет смысла пересказывать шутки блестящего конферансье. Впрочем, в "Страхе и отчаянии" не до шуток — публика смеется нервно, а срывается в аплодисменты, когда на сцене режут совсем уж по живому.
В "Страхе. Любви. Отчаянии" от Льва Додина словно бы нет ничего, кроме коллажа текстов и слова "любовь" в заголовке. Но это, конечно, не так. Авторским комментарием может служить хотя бы пивнушка, построенная художником Александром Боровским. Та самая, с пыльными витринами, похожая на добрую дюжину заведений, оккупировавших улицу Рубинштейна. За ее окнами иной раз загорается милый желтый свет, там играет так называемая живая музыка, под ретроджазец флиртуют, пляшут и разливают. В теплую уютную желтизну в финале уходят все персонажи (кроме одного). Циффель (Татьяна Шестакова) и Калле (Сергей Курышев) из брехтовских "Разговоров беженцев", язвительные аналитики, острословы с выбитыми зубами, афористичные обличители всех и всяческих низостей своего государства и его лидера "как–его–там" — и они заходят в кафе, плотно закрывая за собой дверь. Не правда ли, мы чем–то похожи? Тоже ведь понимаем немало, но мирно расходимся после спектакля по своим теплым уютным домам.
