Среди номинантов нынешней премии "Золотой софит" (к которой можно относиться как угодно, вот только никак не относиться — невозможно) спектакль "Биография" театра Karlsson Haus выглядит гадким утенком. Конечно, не из–за безродности и безвестности его создателей: и белорусский режиссер Алексей Лелявский — многократно золотомасочный, и сам театр — золото–софитный и масочный, и занятые в постановке артисты — Михаил Шеломенцев, Анатолий Гущин и Наталья Слащева — не обделены вниманием знающей публики. Да и в номинации "Кукольный театр" спектакль борется не с Голиафами какими, а с братьями–Давидами по камерному цеху — "Блаженным островом" Евгения Ибрагимова того же Karlsson Haus и "Мойдодыром" Никиты Шмитько театра "Бродячая собачка".
И все же история андерсеновского гадкого утенка, переложенная стихами Владимира Ходасевича, Константина Бальмонта, Николая Олейникова и иже с ними, выглядит совсем не премиально. Смотришь на список номинантов основной петербургской театральной награды, а на язык просится цитата из спектакля: "Какие красивые, милые детки, и только один не удался". В "Биографии" Лелявского нет ни артистического блеска, ни отточенной формы, ни особых визуальных красот или эффектных кунштюков. Тут есть лохматая структура, какие–то необязательные мизансцены, неочевидные пляски под саундтрек Леонида Павленка (группа "Нагуаль"). Тут — метафорический театр на коленке, щедро пересыпанный перьями, зерном и всяким сором, в котором активно валяются актеры. Тут зеркальные квадраты и треугольники сценографа Эмиля Капелюша (то клювы, то крылья, то зеркала, то окна), которые еще поди–покатай по скрипучим рельсам на потолке. Тут сплошной душевный раздрай, зонги–вопли под разодранный баян и треснутую гитару, поэтическая исповедальность подросткового накала — почти нелепого в своей искренности. Тут же — привычно понятная (пост) советская ирония вещей: заводные расписные утки, колхозница с доски почета, жонглерские номера с картонками для яиц, ватники и безразмерные плащи родом из 1990–х.
"Биография" не клеится, не складывается, не превращается в историю. И ведь так специально сделано. Взять хоть куклу гадкого утенка: художник Юрий Сучков соорудил тварь дрожащую, которая и на птицу–то не похожа. Так, что–то невнятное из пуха и праха, комок плоти с побитыми крылышками, жалкий намек на существо. Какая у него может быть биография? Маета одна между высокой поэзией и скотным двором, слепленным из того же сероватого тлена, но поплотней. Порывы чистого духа вперемешку с борьбой за выживание — без героизма и пафоса, без особого смысла, без стройного сюжета и связного повествования. Не как в книге. Не как в биографии, написанной кем–то, кто знает, чем все закончится и почему все так было. Даже противопоставление утенка и окружающих его гадких уток–кур–гусей не становится книжным "конфликтом": этим куклам–химерам в жизни тоже не больно везет, артисты с ними не церемонятся, крюками таскают, ящики–домики расшвыривают с яростью грузчиков–богов. Как хрупкий утенок остается цел на протяжении спектакля — вообще загадка.
И все же… В самом–самом финале действа, которое никакого финала как будто вовсе не предполагает, появляются большие белые птицы с длинными шеями (из прозрачного оргстекла, но это уже не суть важно). Они направляются прямо к утенку. И он улетает с ними в синий воздух и море, к дальним берегам. Нам это не показывают, просто сообщают в двух словах. "Биографии" конец. И зрители встают, аплодируют и плачут.
Ведь не об этом ли главном чуде, не об этом ли незаслуженном даре мы тайно мечтаем, не о нем ли рассказываем друг другу во всех книгах? Как кто–то большой и прекрасный увидит тебя, поднимет из праха и тлена, из бессмысленной маеты, признает своим, заберет навсегда. В этой ли жизни, в той ли — оставим за скобками вслед за авторами "Биографии".
