Яков Кедми, экс–глава израильской спецслужбы "Натив", поговорил с "ДП" о том, что роднит израильских премьер–министров и Виктора Черномырдина, рассказал о том, каким был Владимир Путин в 1990–х годах, и признался, что израильские танкисты любят стихи Твардовского.
У Якова Кедми уникальная биография. Мало того что с 1992 по 1999 год он был директором спецслужбы "Натив", занимающейся репатриацией евреев из стран Восточной Европы и бывшего СССР, а также из горячих точек. Яков Кедми родился и до 21 года был Яковом Казаковым и жил в Москве. В феврале 1967–го он прорвался на территорию посольства Израиля и заявил, что хочет эмигрировать в эту страну, а потом написал письмо в Верховный совет СССР, где потребовал освободить его от советского гражданства. И в конце концов получил разрешение покинуть Советский Союз. Выйдя в отставку, Кедми написал книгу "Безнадежные войны".
В своей книге вы с особой симпатией вспоминаете о Викторе Черномырдине и Александре Бовине, политическом обозревателе, который затем стал послом в Израиле. Почему?
— Для меня Бовин — представитель настоящей русской интеллигенции. С широким кругозором, очень сердечный. Типично русский в лучших своих проявлениях. Жизнелюб, он любил хорошо закусить, при случае — выпить. Не скажу, что он был человек откровенный, но честный. В нем не было какой–то фальши, игры. Александр Бовин искренне любил свою страну, но никаких фобий к другим народам и странам не испытывал. Как дипломат он был не очень хорош, но к тому времени, как он стал послом в Израиле, вся система дипломатической службы в вашей стране была разрушена. На это я смотрел с болью. Об этом я не говорил ему, не желая причинять боль симпатичному человеку. Он глубоко мыслил, обладал исторической перспективой. Бовин работал с Андроповым, и к этому человеку у него было особое, очень личное отношение. Как–то раз я упомянул Андропова в нашем разговоре и увидел слезы в глазах Бовина.
С Черномырдиным у нас сложились хорошие теплые отношения. Стиль его работы был по–хорошему прост: "Есть проблемы? Давай отставим все в сторону и будем решать проблемы". Мне было комфортно с ним. Я знал, что, если я к нему обращусь, он всегда мне ответит. Так было и с Евгением Примаковым. И Примаков, и Черномырдин отличались деловым подходом и в работе своей руководствовались исключительно интересами страны, как они это понимали.
У Путина такой же подход, как у Черномырдина и Примакова?
— Владимира Путина я знаю с середины 1990–х, когда мэр Петербурга Собчак приезжал в Израиль (Путин входил в состав делегации), а Израиль открывал в Петербурге свое представительство. С первых наших разговоров Путин удивил меня абсолютной честностью и принципиальностью — невиданными тогда в России. Он очень закрытый человек, сказывается служба в разведке и контрразведке. Он контролирует все свои слова и реакции, никогда не показывает чувств. Можно разве что заметить что–то в его глазах, если он их не скрывает, телом свою реакцию он никогда не выдает. Путина отличает способность максимально концентрироваться на обсуждаемой проблеме. Вопросы он очень четко формулирует, спрашивает исключительно по существу дела. У него тонкое чувство юмора. А так — это обычный нормальный человек. Когда он приезжал в Израиль с женой и детьми, я спросил его: почему вы не обратились к нам за помощью? Он ответил: "Во–первых, я не хотел, чтобы в частной поездке я от кого–то зависел. Во–вторых, мне самому очень хотелось показать жене и дочкам, что может сделать со своей страной народ, который ее любит". На меня это произвело впечатление.
Как воспринималось общественным мнением и властями Израиля противостояние Путина с Гусинским, Ходорковским, Березовским?
— Когда началась вся эта история с Ходорковским, я уже не находился на государственной службе, поэтому всей полнотой информации не обладаю. Что касается Гусинского и Березовского, то Путин знал обо всех моих профессиональных связях, в том числе с ними, еще со своей работы в ФСБ. Ему докладывали обо всем, разумеется. Были случаи, когда его генералы жаловались на меня… Когда он уже стал президентом, в беседе со мной он сказал — наверняка он это говорил и другим своим собеседникам: "В России все теперь будет по–новому. Во–первых, все будет определять закон. И все будут платить налоги. Во–вторых, будет четкое разделение: если кто хочет заниматься бизнесом — мы не будем этому мешать. Но бизнесмены должны знать, что власть — это не они, а мы. И они больше никогда не будут вмешиваться в вопросы, находящиеся в исключительной компетенции власти. В России останутся только те, кто поймет: есть власть и есть бизнес. И не будут это смешивать. Тому, кто этого не поймет, не будет места в новой России".
Что касается Гусинского, то Путин спрашивал меня, как Израиль будет относиться к их проблемам, как это скажется на израильско–российских отношениях. Я сказал ему так: "Межгосударственные отношения не будут от этого зависеть абсолютно. Ваши действия могут вызвать справедливое или несправедливое недовольство еврейских кругов и в Соединенных Штатах, и в других странах. И тогда вы будете решать, что более важно для вас: обострять отношения с этими кругами или принять решение, которое, может быть, менее отвечает принципам вашей работы, но более важно с точки зрения интересов вашей страны. Мы как еврейское государство, сказал я, не будем специально обострять отношения с Россией из–за этих вопросов, но мы и никогда не сможем остаться в стороне. Гусинский — председатель Российского еврейского конгресса, и это нельзя не учитывать. Все с этим считаются, и мы тоже". Что касается Березовского, там была несколько другая ситуация. Допустим, человек позиционирует себя как принадлежащего к еврейскому народу. Если в действиях против него нет антисемитских мотивов, то здесь нет ничего экстраординарного.
Кто сказал, что евреи неподсудны общему для всех закону? В этих моментах проявился характерный для Путина подход: принимая решение, он думал о том, как это повлияет на межгосударственные отношения. Его отличает понимание, что государственные интересы — самые важные. Всегда надо ставить их во главу угла, на первое место.
Расскажите, как вообще руководитель спецслужбы, хоть и бывший, может захотеть написать книгу воспоминаний?
— Мне хотелось рассказать о событиях, про которые мало кто знает, поделиться своим опытом пребывания в ситуациях нестандартных и порой безнадежных. Когда я находился на службе, никаких контактов с журналистами у меня не было. Я никогда не выступал публично, не давал интервью и, выйдя в отставку и начав выступать перед широкой аудиторией, увидел, что люди в массе своей совершенно не знают, как и что происходило в действительности. От этого мое желание написать окрепло. Тем более что перед глазами были соответствующие примеры. Бывшие мои сослуживцы писали книги, мой босс написал книгу… Я наговорил все, что посчитал важным, на диктофон, дал запись на расшифровку, потом прошелся по распечатке. Спустя какое–то время одно издательство выразило готовность этот материал опубликовать. Оно выделило мне редактора, это довольно известный литератор, бывший работник "Моссада".
Ему рукопись понравилась, но спустя 2 месяца работы он сказал: "Это для меня слишком сложно". Книгой занялась одна дама, один из лучших книжных редакторов Израиля, у нее работа заняла 2 года. Камнем преткновения, по ее словам, явился язык. Книга, говорила она, очень интересная по фактуре, по материалу, но написана профессиональным языком, у автора специфический стиль изложения, очень интересный и необычный. И встала задача: сохранить авторский стиль, но при этом сделать так, чтобы текст был понятен и непрофессионалам, людям, не имеющим отношения к политике и спецслужбам. После выхода книги в 2007 году на иврите я обратился к профессиональным переводчикам. Мне очень хотелось, чтобы она вышла и на русском языке. Но выяснилось, что переводчики совершенно не знают профессиональной терминологии на иврите, да и в русских соответствующих терминах не очень сильны. После того как было переведено процентов сорок, я за перевод взялся сам.
Что стало самой большой проблемой при работе над книгой?
— Нельзя сказать, что это проблема, но я хочу обратить внимание, что я писал, совершенно не пользуясь никакими материалами. Нам на службе было запрещено вести какие бы то ни было дневники. Официальными документами я не пользовался. Все писал по памяти.
У вас была внутренняя, авторская цензура?
— Не только внутренняя. Я очень много общался с нашими цензурными инстанциями и прекрасно понимаю принципы их работы, а также что можно печатать, а что не стоит. Цензуру книга проходила год. У военных были свои замечания. Часть их предложений я принял, часть отвел. Потом книгу отправили на внутреннее рецензирование в "Моссад", в Министерство иностранных дел и службу "Натив", которую я возглавлял. Мы спорили, но в итоге пришли к согласию. Интересной была реакция МИД: в его отзыве сказано, что сотрудники министерства возмущены теми обвинениями, которые я выдвигаю в адрес израильских дипломатов, но к фактической стороне у них претензий нет, как нет и замечаний, касающихся раскрытия информации, составляющей государственные секреты. Потом один из авторов отзыва говорил нашему общему знакомому: "Яша столько о нас написал плохого, но, к сожалению, это все правда". Больше всего проблем было с моей бывшей службой, ее цензура была самой свирепой.
Вы довольно нелестно отзываетесь о бывшем премьер–министре Израиля Беньямине Нетаньяху и его жене. Вас не просили снять резкие формулировки в их адрес, не рассказывать истории, которые их позорят?
— Никому и в голову не пришло. Ведь все мои претензии к ним — исключительно профессиональные. Издательство попросило юристов проверить книгу, чтобы никто не обвинил нас в распространении ложной информации и клевете, в оскорблении. В итоге мне сказали по поводу нескольких фрагментов: "Вот здесь чуть измените фразу". Смысл остался везде тот же. Юристы сказали, что ложной информации нет нигде. Но вообще–то от меня досталось не только Нетаньяху, но и многим другим.
Кто из персонажей произвел на вас наибольшее впечатление масштабом личности?
— Я в своей жизни встретил очень много достойных людей. Ицхак Шамир (премьер–министр Израиля в 1983–1984 и 1986–1992 годах. — Ред.) оставил сильное впечатление абсолютной принципиальностью, честностью, верой в то, что он говорит. В каждый вопрос он проникал очень сильно, уделяя внимание мельчайшим профессиональным деталям, даже если это была не его сфера. Вспоминаю также часто Ицхака Рабина (премьер–министр Израиля в 1974–1977 и 1992–1995 годах. — Ред.) и Эхуда Барака (премьер–министр Израиля в 1999–2001 годах. — Ред.).
Ицхак Рабин обладал способом мышления, который предполагает абсолютную внутреннюю честность и принципиальность, а также отличался очень быстрой реакцией и нечеловеческой работоспособностью, отличной памятью. Ему были свойственны способность зреть в корень проблемы и по–настоящему заинтересованное отношение к вопросам, которыми занимались его подчиненные, в том числе и я. Каждая наша рабочая встреча предполагала обсуждение 10–12 вопросов, которые он формулировал очень четко, и примерно 20 моих донесений или решений, которые нужно было согласовать.
Рабина отличал исключительно деловой подход: считаешь, что прав, — докажи. Все вопросы он решал тут же, не откладывая. При этом Ицхак Рабин был человек очень застенчивый. Я видел по его лицу, когда он волнуется или стесняется. Но меня он стеснялся меньше других. Со мной он мог позволить себе намного более откровенные высказывания, чем со своими партийными товарищами и коллегами. Что хорошо было в наших отношениях, так это то, что мы никогда не поднимали в наших беседах политические вопросы, иначе между нами было бы очень много споров. Если он один раз в человеке усомнился, тот переставал для него быть значимым. Из всех премьер–министров, с которыми я работал, он, пожалуй, был самым эффективным. Его способ работы был самым рациональным и грамотным.
То, что вы с Эхудом Бараком познакомились, воюя в одном подразделении, сказалось на ваших отношениях?
— Конечно. Когда дружба начинается в армии во время войны — это совершенно особая вещь. Эхуд Барак сказал мне однажды: "Никто меня так не знает, как ты. Ты знаешь меня больше, чем моя жена".
Когда я читал книгу, мне показалось, что вы уж очень коротко написали о том, как покидали СССР и что при этом чувствовали ваши родители.
— Книга моя не мемуары в точном смысле. Она написана не для того, чтобы излить все мои чувства.
Поэтому позволю себе спросить о ваших чувствах сейчас. Вы же не могли не понимать, когда покидали СССР совсем молодым человеком, что для ваших родителей это стресс, возможно, и шок. Что к ним, скорее всего, будут хуже относиться окружающие: "Сын — предатель" и проч.
— Никогда у меня колебаний по этому поводу не было. Есть высшие интересы, и это вне дискуссий. Это как в армии. Ты отдаешь приказ, понимая, что в результате часть твоих подчиненных погибнет. Но ты это делаешь. Со своим личным, со своими чувствами ты потом будешь разбираться. Есть долг и есть личные переживания. Долг всегда превыше всего. С самого начала я рассматривал свою борьбу за выезд в Израиль как мой долг перед моим народом. Я уехал в феврале 1969 года, родители приехали ко мне в феврале 1971–го. Но когда они приехали, перед ними был уже совершенно другой человек, прошедший армию… Я же увидел их такими, как я их оставил. Конечно, положение моих родителей меня мучило, заботило. Но личное имеет значение только до того момента, когда надо принимать решение и действовать.
Для меня самый сильный момент в книге — описание того, как вы навещали семьи товарищей, погибших в арабо–израильской войне. Вы цитируете Твардовского:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны, В том, что они — кто старше, кто моложе — Остались там, и не о том же речь, Что я их мог, но не сумел сберечь, Речь не о том, но все же, все же, все же…
В оригинале вы приводите эти стихи на иврите?
— Да, Твардовский переведен на иврит. Мои боевые друзья, танкисты израильской армии, говорили мне, что они не встречали более точного описания чувств воевавших, чем на страницах моей книги. Это была высшая похвала для меня.
