Мать–граната, Бог и басни. "Швейк. Возвращение" в Александринском театре

Автор фото: Пресс-служба Александринского театра

 

Что может думать о войне приличный человек в наши последние дни? Что это бесчеловечная, бессмысленная, недопустимая мясорубка, которая отчего–то все время происходит — и скоро снова произойдет. Что гибель человека (массы людей) не искупается никакой идеологией, но во все времена мужчин призывают к смерти за что–нибудь высокое и умозрительное, такое как Родина, и они с непонятной готовностью превращаются в искореженные трупы. Что этот ужасающий порядок вещей как обух: никакой плетью просвещения его не перешибить. Про это Теодорос Терзопулос ставил в Александринском театре "Мамашу Кураж", Виктор Рыжаков — "Оптимистическую трагедию". Про это же Валерий Фокин говорит в спектакле, созданном вместе с драматургом Татьяной Рахмановой по бессмертному роману Ярослава Гашека, "Швейк. Возвращение".
Бравый солдат Швейк — бодряк–оптимист Степан Балакшин — возвращается к нам из колосников Александринки на инвалидной коляске. О нет, не подумайте ничего такого, у него просто ревматизм. Который не мешает проспиртованному Главврачу (Игорю Волкову) быстренько записать Швейка на фронт вместе с батальоном неудачников, бегущих в армию кто от жены, кто от долгов, кто от алкогольно–патриотического психоза. Откладывая на минуточку дурацкое комикование, Игорь Волков обращается прямо в зал. Его прищуренный глаз становится по–настоящему страшен: "Все вы дезертиры, всех вычислим, всех отправим куда следует!" — и тут даже женское сердце невольно сжимается в приступе выученной беспомощности.
"На дискотеку с медалью приду, прикольно", — бормочет один из новобранцев. Человек–бутерброд в поролоновом костюме гранаты (Янина Лакоба) раздает в зрительном зале купоны в магазин солдатского снаряжения, точно подмеченным задушевным говорком призывает увидеть нечто сногсшибательное всего за 49,9 рубля. И мы видим: видеокадры реальных убийств транслируются на гигантские головы, выезжающие из–за кулис. Эти опрокидывания в сегодняшний день, в документальный театр подают в спектакль ток высокого нервного напряжения, раздражают, как заноза в пятке. Ну а Янина Лакоба в роли Матери–гранаты так хороша, что ей достается еще два выхода на сцену. Она своими руками отправляет на войну сына, а потом пытается объясниться с самим Богом, нагло просочившись в очередь уже убитых солдат: "У него долги, я работаю, квартиру продала. За что? Ты же нас рассудишь?" Но Бог (снова Игорь Волков, теперь уже окончательно великолепный) молча уходит в эмпиреи.
Все остальное — куда более предсказуемо. Яростно точный визуальный ряд спектакля говорит сам за себя и за всех артистов. Полотно сцены укрыто громыхающим ржавым железом. Вместо кулис — громадные немые головы, сходящиеся в перспективе к гигантскому портрету Кайзера (обобщенный образ) по центру. Видеомухи и видеовсполохи оживляют этот пантеон в нужных местах, люки распахиваются и захлопываются, рабочие сцены в ретропротивогазах подвозят еду в гробах ("они завтра еще понадобятся"), взрывы замечательно выстреливают фонтанами грязи, босховского вида ватные трупы и фрагменты тел (нога, рука, голова) выстраиваются в красноречивую процессию, которая не требует слов. На этом мощном фоне приключения бравого солдата Швейка и его сослуживцев кажутся необязательными "номерами". Но пьеса — как рельсы, без них поезд спектакля не поедет, и Швейк обязан маршировать до упаду, распевая австрийский гимн вперемешку с "Соловьями" и "Распрягайте, хлопцы, коней", сочинять басни про несуществующие подвиги батальона, изображать выдуманных им самим героев, рассказывать однополчанам, как кто умрет, и, наконец, погибать от пули пьяного офицера под яркими театральными софитами. Холодный скепсис антивоенной сатиры в финале дает сбой: речи над телом Швейка подозрительно проникновенны. И пока уходящие вдаль солдаты на автопилоте придумывают миф о павшем герое (это Швейк–то герой), офицерик в очках обращается к юноше, вышедшему к авансцене из зала: "Запиши все как было. Ты свидетель". Фраза столь неизбежная, что так и хочется, чтобы режиссер каким–нибудь лихим маневром избежал этого общего места. Но, с другой стороны, что еще можно сказать о войне в наши последние времена?