После первых 15 минут спектакля "Крум" верный адепт Новой сцены Александринского театра задается вопросом: да в тот ли театр я попал? Не ошибся ли адресом, зарулив на Итальянскую или Фонтанку — но совсем–совсем другую? Спустя полчаса зритель, привычный к местным фокусам, начинает беспокоиться: где тузы в рукавах и камни за пазухой, в чем тут подвох и когда уже он откроется? На исходе первого часа любой смиряется с неизбежным и проживает час следующий, либо покорно смеясь вместе с израильским драматургом–классиком Ханохом Левином и молодым французским режиссером Жаном Беллорини, либо посмеиваясь над происходящим всему вопреки.
"Круму" Кшиштофа Варликовского, показанному в Центре им. Мейерхольда в 2006 году, Валерий Фокин выдал Мейерхольдовскую премию. Не потому ли взял именно эту пьесу для совместного франко–российского производства (и гастролей Александринской труппы в Театре Жерара Филипа в Сен–Дени, коим и руководит режиссер постановки)? Инсайдом автор не владеет.
Так или иначе "Крум" Жана Беллорини получился неожиданный: в Александринке такое давно не носят. Будь этот "Крум" поставлен вчера — послужил бы наглядной иллюстрацией нового тезиса петербургского комитета по культуре, желающего видеть на городских сценах "веселые спектакли", в которых "смеются и шутят вместе с людьми". Но не будем подозревать в буквальном следовании зову времени обновку театра федерального подчинения: не все совпадения в нашей театральной жизни неслучайны.
Собственно, в "Круме" никто не обязан смеяться и шутить так уж весело: это своего рода Чехов на современный израильский лад, хотя этнографически израильского в нем разве что непривычные имена персонажей. Маленькие люди, которые никак не найдут, чем бы полезным заняться, везде одинаковы: Круму под 40, он вернулся домой из самой Европы гол как сокол, за великий роман никак не сядет, работу не найдет. Мать его пилит–пилит, пока не помрет. Бывшая девушка до сих пор любит — да он замуж не берет, придется идти за другого, скромного работягу. Подруга и вовсе готова выскочить за любого, самого плохонького, но стоит подсунутому ей ипохондрику в самом деле смертельно заболеть, как ее и след простыл. Свадьбы и похороны, на которых можно пожрать от пуза, — вот и все местные события. В общем, есть о чем взгрустнуть, не хуже иных "Трех сестер" с "Дядей Ваней". Но не получается.
То ли срез убогого многоквартирного дома (по комнате на персонажа) уж больно веселеньких цветов — ну никак не хрущевка. То ли реплики бестолковых героев слишком литературны: выражаться сложноподчиненными предложениями, лузгая семечки, в подворотнях всего мира как–то не принято. То ли знатным александринским лицедеям Виталию Коваленко или Дмитрию Лысенкову не дают развернуться до свойственных им масштабов: зловещей мощи Порфирия Петровича, Хлестакова или Гамлета ни намека, как будто другие артисты заняты в спектакле. Да еще тапер–пианист, "Лашате–ми–морире" Монтеверди нестройным хором и киноцитата из Феллини насильственно выдавливают из зрителя сентиментальную слезу: о чеховской врачебной (в смысле целительной) мизантропии приходится забыть. И даже проповедь Доктора Могильщика Александра Лушина о старческой немощи как единственном лекарстве от мук бесцельно проживаемой жизни (уж не ради ли нее одной затеяна вся постановка?) пропадает втуне: ее затмевают последующие сиропно–похоронные банальности.
Лишь один местный персонаж вызывает полное сочувствие, самый бессловесный: Иван Ефремов молча встречает зрителя, сидя на лавочке, молча сопровождает своих дворовых друзей на протяжении всего действа, разве что изредка ухмыляется. А потом как скажет: "Скучно!" — и уходит со сцены насовсем. До окончания спектакля, прошу заметить. Хочешь не хочешь, а позавидуешь.
