Этот замечательно стильный спектакль увидят немногие. Всем места не хватит. Многочисленные комфортные кресла большого зала БТК не для нас. Зрителю предлагается несколько рядов шатких тесных лавок, чтобы чуть не носом упираться в занавес, а героев действа лицезреть во всем их безобразии, не имея никакого шанса на спасительную дистанцию. Даже странно, что на время показов за кулисы театра не подкидывают чего–нибудь тухлого, чтобы погружение в мир, сочиненный Русланом Кудашовым по идеям Анны Сомкиной, было совсем уж бескомпромиссным.
Если в двух словах, мир синий, и он воняет. Полоний, Клавдий, Гертруда, Офелия, Лаэрт, артисты и их двойники–куклы, обряженные в фантазийные полуренессансные костюмы изысканного синего цвета, пребывают в театральном аду. Тут все уже случилось. Вместо высоких шекспировских страстей персонажам приходится вечно разыгрывать самые сомнительные, дурно пахнущие анекдоты из области телесного низа (как в шекспировском низком жанре и положено, заметим). Дряхлый, выживший из ума Шекспир (Иван Солнцев) таскает за собой собственный подгнивший труп. Чудовищно жирный Полоний (Сергей Беспалов) жрет соленые огурцы из банки с утопленной в ней головой (отца Гамлета?), из его пасти на сцену валятся огрызки, он радостно пердит, как грязный уличный лицедей эпохи Возрождения. Истошные хрипы трубы возвещают о каждом движении его кишок. Тощая Гертруда с повисшими грудями–тряпочками (Денис Казачук) страдает бешенством матки, хватает за причинные места все, что шевелится. Вторая ее страсть — алкоголизм — лишь добавляет поводов для нарочито примитивных гэгов. Чудовищный яйцеголовый Клавдий (Михаил Ложкин) все норовит упасть со стены, как Шалтай–Болтай. Он только и способен промычать "dad… dead…" или "это не я". Маленький лизоблюд Лаэрт (Дмитрий Чупахин) играет в бирюльки. Офелия Алеся Снопковского, положим, особая статья. Блестящая пародия на юную деву, жаждущую первой любви, исполнена нежности и, не побоимся этого слова, сочувствия. Мультяшные выходки героини чудесным образом жизнеподобны, а припев "бьет — значит, любит" нацелен не между ног, а в самое сердце.
На фото: Станислав Левшин
Черную–пречерную (ну ладно, синюю) комедию босховско–брейгелевского размаха ломает — в прямом смысле слова — Гамлет. Он, как и все, появляется на свет, который не назовешь божьим, из самоходной ширмы (она то и дело поворачивается к зрителю задом самым цирковым манером — мол, тут пусто, и тут пусто, а ручки–то вот они). Вот только ему местный мир не нравится. На первых показах спектакля вместо заявленного в афише Романа Дадаева в этой роли выступал сам Руслан Кудашов. И, пожалуй, так должно оставаться и впредь: кому, как не режиссеру, бежать от своих персонажей. Гамлет ужасается, изумляется, убегает, возвращается, попадается под руку Гертруде или Офелии и снова бежит прочь. Средством от морока ему служит молитва Франциска Ассизского. Однако многократно и трепетно произнесенное "сделай руки мои продолжением мира Твоего и туда, где ненависть, дай мне принести любовь…" не помогает. Резиновые уши (да–да, зеленые притом!) преследуют несчастного — кажется, лишь затем, чтобы ближе к финалу послужить перчатками для игры в мячик, коим служит снесенное Клавдием яйцо.
На этом стоило бы поставить точку, ибо что нового может случиться в аду, где все уже произошло, даже смерть автора? Но режиссерская воля правит и здесь. Персонажи вдруг останавливаются, разоблачаются — буквально, снимают юбки и гаргантюанские штаны, косички и груди–тряпочки. Артисты меняют размалеванные хари на человеческие — и очень глубокомысленные — выражения лиц, медленно и многозначительно уходят в уже не цирковую, а настоящую, окончательную тьму ширмы–самоката. Туда же после некоторого сомнения и сопротивления отправляется Гамлет — Руслан Кудашов. Звучит проникновенная музыка, конец. Метафорический, ах, такой метафорический получается театр. Пожирая сам себя, он оставляет нам, зрителям, светлую и чистую мораль. Вот только без нее мечталось бы обойтись: кому нравится читать в школьных хрестоматиях пояснительные записки на тему "Что хотел сказать автор?"
