Мой друг, питерский музыкант, работающий в Европе, полтора года не был в городе, знакомом до слез. И вот прилетел глотать рыбий жир речных фонарей. За новостями на родине он следил, но на мои ехидные комментарии к происходящему реагировал неизменным: "Ты преувеличиваешь". Даже когда я его просил в этот прилет быть предельно осторожным на обледеневших тротуарах под сосульками. Он ведь уже привык к жизни в чистеньком, уютненьком европейском городе, где поутру после снегопада все ездят на велосипедах и где асфальт через час после ливня сух. Мой друг испытывал классическую ностальгию: город, Адмиралтейство, Петропавловка, Невский…
…Он позвонил мне, когда самолет едва коснулся колесами посадочной полосы Пулково. Сказал, что счастлив. И что, кажется, готов заплакать и не стыдится. А еще через 2 часа звонил из питерской квартиры в абсолютной ярости, крича: "Что это?!! Что это вообще?!! Что тут происходит?!!"
Я в таком состоянии его видел впервые. Он не срывался, даже когда играл больным, даже когда падал после репетиций от усталости и работал неделями без выходных… А тут–то — что? Ограбили? Упал и сломал руку?
Но повод для шума и ярости оказался простым. Моему другу, словно профессору Плейшнеру, ударил в голову воздух: обычный, всем питерцам привычный, грязный, загазованный воздух Петербурга. Музыкант поехал из аэропорта в автобусе. Окна были заляпаны грязью. Кондукторша, принимая плату, была мрачна, как и попутчики в одинаковых черных "дутиках". На всех углах торчал либо полицай, либо просто охранник ("Они в городе через каждые 5 метров, тут что теперь, концлагерь?!!" — кричал мой друг). На входе в метро его прошмонали, простодушно объяснив, что он "не по–нашему" выглядит (ну да — бушлат и мюнхенский безразмерный кепарь–"набекренька"). Когда из метро музыкант вышел на Невский, то замер от грязи, гари и ужаса, которого раньше не замечал.
Потом он, конечно, отошел. Да и я подоспел на подмогу. Ввечеру мы замечательно прогулялись по каналу Грибоедова от Сенной до Мариинского театра — то по завалам черного льда, то прямо по дороге среди грязных машин — и орали из гейневской "Лорелеи": "Ich wei? nicht, was soll es bedeuten!" — "Я не знаю, как это назвать!". И принаряженные девушки в сапожках на каблуках, смешными курицами ковылявшие по ледовым заносам на балет "Легенда о любви", непонимающе косились на нас…
Я эту картину маслом выставил на обозрение не только затем, что полезно посмотреть на себя со стороны. Человечество вообще начало меняться к лучшему, когда поняло, что располагается не в центре Вселенной, а на периферии одной из галактик.
Для меня существеннее другое. За всеми сегодняшними городскими дебатами, разговорами о руке Кремля, продвигающей своих ставленников, хриплыми воплями о либерастах и коммунистах как–то теряется очень важное: Петербург из города индустриальной культуры так и не стал городом культуры постиндустриальной. Позакрывав заводы и пооткрывав бизнес–центры, Питер с точки зрения идей урбанистики попал в никуда. У нас ведь очень некомфортно жить. Грязно, шумно, загазованно — и покрывающая особняки и дворцы пыль усиливает отчаяние. Из–за черной слякотной жизни зимой по городу не поедешь на велосипеде, даже если разыщешь велодорожку. Нет элементарных для Европы электронных табло, и, значит, по городу не поедешь и общественным транспортом. Почти нет зелени. Не решена проблема парковок. Открытая на ночь форточка оставляет поутру сажу на подоконнике: жизнь на балконе, возможная летом даже в Финляндии, у нас исключена. Петербург очень сильно проигрывает всем крупным (да и мелким) европейским городам, примерно как Светогорск — Иматре, хотя один городок от другого отделяет взмах воробьиного крыла. И какая бы власть в городе ни была, просвещенная или держимордная, она ведь может держать в уме постиндустриальный экологический идеал — разве нет? За это ведь с должностей не снимают? Совершится этот переход — возможно, и мы, как какие–нибудь немцы, начнем обсуждать, где высаживать в городе медоносы, чтобы привлечь пчел, или как спастись от расплодившихся куниц, подгрызающих в машинах провода.
Но пока нужно что–то попросту начать делать с грязью. Кстати, никто не может объяснить — а откуда вообще берется она?
Дмитрий Губин, обозреватель
