Всякий раз, когда фондовые рынки продолжительное время летят вниз, у экспертов появляется искушение вспомнить о Великой депрессии. Так было в 2008 году, когда директор МВФКристин Лагард предсказывала миру "потерянное десятилетие" (хотя кое для каких стран — не будем показывать пальцем — это действительно оказалось пророчеством). Так было в 1970–е годы, когда развитые экономики были не в состоянии переварить кратно возросшие цены на энергоносители.
Если посмотреть на скорость нынешнего обвала, апелляция к 1929 году покажется нелогичной. Но есть нюанс: нынешний кризис не выглядит исключительно экономическим. Да, определенные пузыри были надуты, а вирус стал долгожданной иголкой. Но темпы спада, когда из–за карантина в один день встают целые отрасли, все–таки беспрецедентны. А по уровню введенных государствами ограничений это сравнимо только с войной.
Именно такие аналогии используют сейчас и европейские лидеры: "Со времени объединения Германии, нет, со времени Второй мировой войны не было еще такого вызова в нашей стране, когда требовалось бы столько наших совместных солидарных действий", — заявила, например, канцлер ФРГ Ангела Меркель.
Мобилизационный сценарий
Почему война приходит в голову первой? Ну хотя бы потому, что речь идет о полном закрытии границ и резком, радикальном изменении потребительского поведения. Однако ущерб непосредственно объемам экономики в ходе военных действий был не таким высоким. К 1917 году (финал Первой мировой войны) во всей Европе ВВП сократился на 10% по отношению к 1913–му (ее преддверие), в проигравших странах — на 25%. Во Вторую мировую к 1944 году сокращение составило 4% (в проигравших странах — 9%).
Другое дело, что крупные бизнесы вынуждены были переориентировать производство на военный госзаказ, а иногда целиком переходили под контроль государства. Например, концерн Opel смог спастись от Великой депрессии в кооперации с General Motors (американцам было продано 80% акций). Однако с наступлением войны он был де–факто национализирован нацистами. К 1942 году власти США позволили GM списать немецкие активы как "оккупированные врагом". Под контроль американских акционеров завод вернулся в 1948 году.
Это был стандартный паттерн для обеих мировых войн. Так, во Франции с 1913 по 1917 год доля госрасходов в ВВП выросла с 10 до 50%. В Германии — с 10 до 59%. Во время Второй мировой войны ситуация повторилась. В Германии доля госрасходов в ВВП с 1939 по 1943 год выросла с 23 до 70%.
Даже американский капитализм на время Второй мировой войны превратился в "плановую экономику". В Вашингтоне чиновники рассчитывали необходимые объемы продукции, распределяли заказ между производителями. Подавляющее большинство инвестиций осуществляло правительство. Даже цены и зарплаты устанавливались государством, а не рынком. Если что–то шло не так, бизнес просто забирали у частного владельца. Самый яркий пример — когда в 1944–м Рузвельт забрал все активы гиганта Montgomery Ward, ссылаясь на законы военного времени. Назад бизнес вернули только после победы.
"Если бы американские политики применили уроки мобилизации Второй мировой войны к самым сложным вызовам конца XX века, люди во всем мире жили бы сегодня лучше", — пишет об этом историк Марк Уилсон в своей книге Destructive Creation. Она вышла в 2016 году — надо сказать, весьма ко времени.
Очумевшая экономика
Другая историческая параллель, которая приходит в голову, — эпидемия чумы XIV века, когда от болезни погиб каждый второй житель Великобритании и каждый третий — Франции. Считается, что итогом тех потрясений стал окончательный распад феодализма. Людей стало слишком мало, цены на труд начали расти, контролировать их перемещение по земле оказалось невозможно.
Но и тут не обошлось без попыток госрегулирования. Английский король Эдуард III запретил работникам брать за свой труд плату выше той, что была до чумы. Исполнялся закон не очень, так как контролировать процессы тоже было некому, но зато позже у Маркса появился повод написать об эксплуатации рабочего.
Намного лучше изучены экономические последствия вируса испанки 1918–1919 годов, когда погибли более 50 млн человек (заражены были порядка 20% населения, 2,5–5% заболевших умерли). Статья в Arkanzas Gazette от 18 октября 1918 года звучит пугающе актуально: "Торговля упала на 40%, а по некоторым оценкам — и на 70%. Единственный бизнес, который процветает, — это аптеки".
В реальности, по оценкам экономистов, падение ВВП от пика до дна в среднем составило 6,6%. Однако ущерб растянулся во времени: "дети эпидемии" отличались слабым здоровьем, шансы получить образование и хорошие зарплаты у них были на 15% ниже, чем у здорового поколения. С одной стороны, сравнивать лежавшую в руинах послевоенную систему здравоохранения и сегодняшний случай, может быть, не слишком корректно. С другой — трансграничные перелеты тогда популярностью не пользовались, так что и распространялась болезнь медленнее.
Еще одна поучительная для современного капитализма история приключилась в 1720 году, когда к пристани в Марселе причалил корабль, полный дорогих местным купцам грузов. По правилам корабль должен был простоять на карантине 40 дней, но экономические интересы оказались важнее ("слухи преувеличены", "лекарство страшнее, чем угроза" и вот это всё). Портовую службу умаслили, а товар разгрузили… вместе с чумной палочкой. Итогом авантюры стал чудовищный карантин, когда вокруг Марселя возвели стену, а всех, кто пытался сбежать, просто перестреляли. Половина стотысячного населения Марселя погибла, но считается, что жесткие меры не позволили чуме распространиться по всей Европе.
Беспрецедентная реальность
Дает ли исторический опыт возможность предсказать течение нынешнего кризиса? Похоже, что нет. Даже в середине прошлого столетия структура экономики была принципиально иной, что уж говорить о глухом Средневековье!
Достаточно посмотреть, какие сектора больше всего страдают от коронавируса. Малый бизнес? Его бурный рост пришелся на последнюю четверть XX столетия. Туризм? В 1950–е по миру разъезжали 25 млн человек, к 1980–м число путешественников выросло до 278 млн, в 2016 году речь шла уже о 1,2 млрд туристов. Примерно по той же кривой менялся рынок авиаперевозок. До начала 1970–х его объем не превышал 0,5 трлн пассажиро–километров, по итогам 2016 года речь шла об 7,1 трлн! Сфера услуг? Доля сервисной экономики в ВВП США, например, в 1950 году составляла лишь 45% (а в развивающихся странах и того меньше). Привычный нам уровень 65% достигнут уже в XXI столетии.
Новой стала даже глобализация, приведшая к появлению запутанных цепочек добавленной стоимости, когда в изготовлении одного айфона участвуют свыше 15 экономик (в 2014 году среди поставщиков металлов для Apple значилась даже Россия). По сути, именно послевоенный план Маршалла привел к интеграции европейского рынка в экономику США. Вторая волна глобализации произошла уже в 1990–е с падением коммунистических режимов, открытием рынков дешевого труда в Азии и развитием технологий, существенно облегчивших коммуникацию между странами.
Наконец, ценность человеческой жизни за последние полвека так повысилась, что оправданными кажутся любые меры. Пассажиры авиакомпаний без возражений позволяют ощупывать себя, и мало кто вспомнит, что до терактов 11 сентября такой уровень вмешательства в частную жизнь казался немыслимым. Не менее высок общественный консенсус и сегодня. Жесткие меры в Италии поддержали 95% населения. Растут рейтинги политических лидеров и других стран: у француза Макрона — на 13%, у британца Джонсона — на 12%. Даже популярность Трампа на фоне антикризисных мер выросла на 5%.
Устаревшие лекарства
Отсюда вытекает главная проблема: непонятно, чем лечить этот кризис, столь непохожий на предыдущие. Ведь все вакцины были придуманы для циклического спада, а тут — лихорадка, кашель и крутое макроэкономическое пике. Еще в конце 2019 года в США наблюдался бурный рост экономики (+2,1%). А теперь число заявок на пособия по безработице только за неделю взлетело с 282 тыс. до 3 млн.
Что делать? Вроде бы пыль стряхнули с кейнсианства. Прошлые кризисы государства лечили, заливая ликвидностью финансовые рынки. Это защищало экономику от инфляции, хотя и приводило к надуванию финансовых пузырей ("лишние" деньги уходили в финсектор). Сейчас решено действовать еще жестче — стимулировать потребление через прямые выплаты домохозяйствам. Соответствующие меры готовят и в США, и в Европе, и в Азии. Где–то это единовременная выплата — своего рода базовый доход (пригодилась же идея!). В Германии государство решило разделить с бизнесом расходы на фонд оплаты труда. А в Дании выразило готовность самостоятельно оплатить 75% зарплаты тем, кого бизнес отпустит домой. Эта мера обойдется стране в 13% ВВП.
Очевидно, что после такого роскошного банкета неизбежен долговой кризис. Однако Европу этой напастью, кажется, уже не испугаешь: в 2010 году пережили — значит, переживем и сейчас. "Пересидим в золоте", на худой конец. Интеллектуалы вроде нобелевского лауреата Пола Кругмана уже совсем не стесняются выстраивать стимулирующие модели, при которых госдолг в США вырастает до 200% ВВП. А чего бояться? Япония живет с таким показателем — и ничего.
Чуть сложнее с инфляцией. "Новый курс" Рузвельта в Великую депрессию по крайней мере принуждал безработных трудиться за деньги, то есть создавать ВВП. Сейчас средства выдают под голое потребление, хотя и ненадолго… пока не снимут карантин. Пока все экономисты сходятся на том, что рост цен развитым экономикам не грозит — слишком сильно упало потребление. Но это не значит, что на этом и без того тернистом пути экономику не поджидает еще одна стая "черных лебедей".
“
Я сторонник взглядов Хайека и считаю, что наши возможности предвидеть, как те или иные действия государства скажутся на реальной экономике, очень малы. Дело не в том, что мне нравится или не нравится государство. Просто велика вероятность, что на выходе мы получим совсем не то, чего хочет Дональд Трамп или Педро Санчес. Но если бы кто–то знал альтернативу, все было бы слишком просто. Хотя по итогам этой истории экономисты, вполне возможно, будут критиковать наши правительства, что здесь и сейчас никакой разумной альтернативы они предложить не могут.
Дмитрий Травин
Профессор Европейского Университета
“
Раздача денег ограниченному кругу людей в ограниченный период времени при экономическом кризисе не должна приводить к инфляции. В самом худшем случае — к кратковременному всплеску цен. Во–первых, так или иначе все страны будут мониторить рынки наиболее важных продуктов. Во–вторых, кроме жизненно важных продуктов, мало что будет продаваться: либо просто закрыли магазин, либо люди экономят. В–третьих, такой серьезный шок может привести к тому, что даже после спада эпидемии многие люди будут очень осторожно подходить к тратам (люди помнят плохое дольше, чем хорошее). И наконец, есть еще один эффект. Если все относительно быстро успокоится, люди, имея "лишние" деньги от правительства, скорее потратят их на выплату части имеющихся долгов (а население довольно сильно закредитовано во всех развитых странах), т. к. это снижает вероятность проблем с кредитами в случае внезапного возвращения вируса. До тех пор, пока у многих людей и фирм есть кредиты, вброс денег будет по крайней мере частично уходить на погашение кредитов, что будет снижать количество денег в экономике. Где инфляция все–таки может случиться? В тех странах, чья валюта сильно подешевела из–за общего роста неопределенности и резкого снижения цен на нефть (Россия, Норвегия и т. п.). Но это будет инфляция, связанная с обменным курсом, а не с раздачей денег.
Юлия Вымятнина
Декан Факультета Экономики Европейского Университета
“
Мне приходит в голову косвенная аналогия. Известно, что Англия дольше всех выходила из Великой депрессии. Во время войны значимость выживания вышла на первый план и привела к снижению характерной для Великобритании стратификации и поляризации общества (Лондон — трудовые низы), но это не способствовало само по себе экономическому оживлению. И после войны Англия продолжала развиваться более медленно, чем остальные западные страны.
Георгий Гловели
Профессор Факультета Экономических Наук Вшэ
