Взгляд из троллейбуса на Запад и Европу.
Я как–то ехал в троллейбусе по Невскому. Рядом сидели мама с дочкой: приезжие. То ли из Читы, то ли из Челябинска. И с ними была, видимо, подруга мамы из Петербурга. Подруга говорила девочке: "Вот, посмотри, это Невский проспект! Он такой огромный!", а в ответ получала: "У нас в Чите тоже проспекты большие!"
"А это, посмотри, Казанский собор! Правда, очень красивый?" — "У нас в Чите тоже соборы красивые!"
И так раз за разом. Отвечала девочка громко, почти кричала. Мама дёргала её за рукав, но без толку. В глазах попутчиков читалась смесь насмешки с состраданием: чтобы доказать превосходство Челябинска (или Читы), девочка отказывалась видеть мир за окном. Детским психологам наверняка такие случаи знакомы. Возможно, девочка была потрясена видом нового для неё мира и пыталась таким наивным способом сохранить свой прежний мир.
"И у нас такое есть, и даже лучше! Ну да, там научились притворяться, а на самом деле всё то же самое!" — это популярная в последние лет десять российская реакция на Европу, на Запад. Даже взрослые столичные люди, вполне себе изощрённые, типа режиссёра Богомолова, начинают вести себя как маленькие девочки. Да, они немало поездили по Западу, но всегда видели его со стороны витрины, пляжа или в лучшем случае музея. В этом нет ничего дурного: от туриста нигде не требуют, чтобы он вникал в местную культуру, историю или социальную структуру. Однако русский путешественник слишком легко и быстро сбросил с себя обязательство относиться к Европе и к Западу как к учебному классу. А эта учёба важна просто потому, что Россия отставала и отстаёт от стран Запада не только в экономическом, но и в широком цивилизационном смысле. Потому что цивилизация, культура — это прежде всего укрощение зверя: хоть в лесу, хоть в себе, хоть в государстве (я про идею государства–Левиафана, которую сформулировал еще Гоббс). Расцивилизовывание — это кормление своего внутреннего зверя, скармливание ему сложности мира в обмен на детскую яростную простоту "крови и почвы": "Да у нас не хуже!"
Одна из главных претензий, которую мне нередко хочется предъявить современному русскому горожанину, — это заброшенное самообразование. Я вижу, что в России почти невозможно публично обсуждать, например, либеральную идею, потому что в ответ поднимается крик про "либерастию". При этом кричащие не читали ни написанную фон Хайеком ещё в 1944–м "Дорогу к рабству", ни свежих "Добрых инквизиторов" Рауша. Их вопли про "либерастов" основаны на том, что закачано в их мозги такими же провинциалами. А глаза на мир за окном глобального троллейбуса закрыты. Почти невозможно говорить о проблемах гендера: в ответ несётся про "Гейропу", хотя борцы за "традиционные ценности" никогда не слыхали про опросы Кинси, перевернувшие представления о сексуальной жизни и её норме, — не говоря уж про современные квир–теории.
Это всё отчаяние детей из Челябинска и Читы (дай бог их жителям доброго здоровья!), которые вдруг увидели огромный, сложный, многоукладный город и теперь не знают, как жить дальше. То ли увиденное забыть, то ли мечтать переехать, то ли хоть что–то из другой жизни перетащить, а пока что уверять самих себя, что "в Чите не хуже" (а точнее, что "всюду всё как в Чите").
Положение усугубляется тем, что российская власть намеренно издевается над европейскими и западными интеллектуальными парадигмами, составляющими потенциальную конкуренцию незамысловатому русскому поклонению перед государством. И если раньше издёвка транслировалась лишь пропагандой, то теперь дело переходит к репрессиям. Даже ретвит и лайк, поддерживающий сторону, признанную "иностранным агентом", становится небезопасен для того, кто кликает мышкой.
Впрочем, для тех, кто не хочет утратить достоинство человека, состоящее прежде всего в свободе, в том числе и свободе мысли, в этой ситуации нет ничего нового. "Ты помнишь эту глушь репрессий?" — так Пастернак писал ещё о временах Александра III (рифмуя, к слову, "репрессии" с "мракобесием").
А уже в те глухие времена стало ясно, что самообразование, чтение, анализ составляют достоинство борца в те времена, когда прямой протест против внешней силы становится невозможен.
