Казалось бы, для критика некомфортная ситуация — писать про самую, вероятно, громкую отечественную премьеру года спустя неделю после премьеры в Каннах. В итоге ты идешь в кинотеатр, еще не видя фильма, но уже имея в голове сотни мнений по его поводу. Зато — впервые — ты видишь на киносеансе почти полный зал. Автор имел недавно разговор с руководством районного кинотеатра, финансируемого городской властью: они жаловались, что "на российское кино люди не ходят" и приходится ставить "бездуховное американское". Что понимают под российским кино?
Финансируемое тем же государством — "патриотическое", бедное–победное, линейное, о том, как мы всегда всех били и можем повторить; но на это кино зрители не ходят почему–то. А на Звягинцева — сложного, пессимистичного, без экшена, с одними только словами, а точнее, с молчанием — полный зал. Просто для интереса наберите в известном поисковике, какое количество российских кинотеатров ставит Звягинцева в горящий прокат; а между тем это кино создано совершенно без господдержки. Ответ напрашивается сам собой: люди ходят на российское кино — но только на то, которое было создано по своей воле и совести, а не по разнарядке.
Кино Звягинцева — не про людей, что кажется очевидным, а скорее о пространстве. "Нелюбовь" — это попытка написать отсутствие места для жизни. Мы вместе с героями ищем мальчика, сбежавшего после семейной ссоры из дома — но повсюду нас встречают пустые глазницы. Прибрежные зоны, охранные зоны, трассы, железные и деревянные ворота, охранники; опустевшие дома, внутри — пустые комнаты, лестницы, коридоры, лифты. Где–то остались следы недавно бывших здесь людей, но сейчас никого нет.
Дом, в котором дети устроили свое тайное убежище (помимо кадра, отсылающего к Тарковскому, здесь есть еще полуистлевшее пианино), — это дом культуры 1970–х годов. Это пустое место — на месте советской культуры, промокшая, прогнившая, истлевшая иллюзия о великом прошлом. Следы, обещающие привести к разгадке, приводят в тупик; они сообщают только "нет–нет–нет". Это безуспешная попытка заговорить с немотой, вступить в контакт.
Все это пространство не предназначено для человека, непригодно для жизни. Обжиться здесь не удалось. Люди здесь, в этом фильме, формально все те же, что и всегда у Звягинцева — скупо роняющие слова; но тут они, может быть впервые, неважны, потому что все их слова и жесты как бы увязают в застывшем зимнем пейзаже, с которого начинается фильм. Герои произносят слова словно бы по инерции — потому что некий большой сдвиг, общий распад уже случился и все попытки выстроить на этом месте новую гармонию или хотя бы смысл обречены.
Людям тут не хватает чего–то важного: сказать "не хватает любви" — будет слишком пафосно и предсказуемо. Но эту "любовь" можно было назвать как–то иначе, например общественный договор, или смысл общей жизни, какая–то более–менее благоразумная и человечная цель, которая объединяет большинство людей — или хотя бы не мешает им жить вместе.
В этом пространстве Звягинцева ничего общего между людьми нет, и, соответственно, сами они ведут себя бесчеловечно, совершенно этого не осознавая. И только в конце, в момент наивысшего напряжения, из глаз у них брызнут настоящие слезы. Но это никак — или почти никак — их не изменит. Все останется таким же — и кадры с телеведущим Дмитрием Киселевым, который появляется в финале на экранах телевизоров, как бы органично венчают этот общий распад.
