Пыточная камера. Григория Грязного мучают на растяжке. В очередной раз облитый водой боярин поет: "Чем кончится, что будет впереди, не знаю сам". В следующую секунду Малюта Скуратов отрубает Грязному голову и насаживает ее на кол. Там муляж (не слишком, к счастью, натуралистичный) и висит всю увертюру "Царской невесты". Об него чуть не стукаются запуганные бабы, которых шугают бородатые опричники в полумонашеских черных клобуках. Не до баб: на сцену выкатывают главного героя постановки, который в опере Римского–Корсакова вообще–то не появляется.
"Царскую невесту" театра "Зазеркалье" уже окрестили "оперой про Ивана Грозного". И эта формулировка полностью соответствует замыслу режиссера Александра Петрова. Скелет в шапке Мономаха, восседающий на руинированной лошади, взирает на зрителя с афиши спектакля и со сцены театра. А уж как зыркнет на героев, повернув золоченый череп, так все прямо обмирают. Опричники таскают туда–сюда конную статую, молятся парсуне с изображением Ивана Грозного (и носят ее вместо нательных икон), активно терроризируют окружающих. Малюта Скуратов в ужасающем гриме и его свора "цепных псов режима" то хватают за грудки Ивана Лыкова, зачем–то явившегося на пирушку XVI века в пушкинском фраке с цилиндром (почему европейские ценности нельзя было воспевать в исторически адекватном кафтане?), то объективируют до безобразия хор крепостных девок, то хлещут нагайками кого попало, а подозревают в измене и крамоле вообще всех.
Пожалуй, впервые любовные страсти репертуарного хита меркнут перед темами "беззакония власти и попрания личности, колоссальной набожности и изуверства", как их обозначил Александр Петров в программном интервью. Хоровые славословия, чтения указов, малейшие упоминания царя в любых контекстах выделены не только сцендвижением, но и плотным оркестровым звуком, на редкость отчетливым вокальным произношением. Тяжелая атмосфера жестокости и бесправия создана — уникальный случай — не только визуальными, но и чисто музыкальными средствами.
Неудивительно, что к буйству царских парамилитарес подтягиваются и лирические герои. Поют мясисто, лепят образы широкими мазками, действуют, не выбирая средств и выражений. Здешняя Любаша вполне способна отравить соперницу, доктор Бомелий (зачем–то в чумной маске) — купить секс за яд, Грязной — оклеветать друга–Лыкова, а Марфа — петь предсмертную арию в обнимку с его отрубленной (и уже реалистично окровавленной) головой.
Читайте также:
Музыка
Отцы и дети: топ-7 концертов выходных
Опера–плакат вроде бы не требует особенно тонкой выделки деталей. Допускает и сомнительные черно–красные занавески, и художественно выкроенную дыру в белом киноэкране, на который так и не проецируется никакого путного видео. В крысиной норе скрывается Бомелий со своей добычей Любашей, вот и ладно. Пусть скрипит и посвистывает подиум "второго этажа" под ногами отряда невест: он же ездит вверх–вниз вместе с помыслами Марфы, и на том спасибо. Пусть условные сарафаны героинь снабжены декольте чуть не по моде XIX века — вон, Лыков вообще во фраке, и ничего. Пусть между сценами звучат столь любимые в "Зазеркалье" колокола, вой ветра, карканье ворон и прочий электронный аудиосаспенс. Разве что Грязному не стоило бы разливать отраву по бокалам, а купцу Собакину — сидеть в раздумьях прямо на царском постаменте: чай, не мебель. Но это недоразумение легко поправить.
Впрочем, едва ли все эти мелочи помешают восприятию премьеры, вышедшей аккурат в те дни, когда очередной поклонник Ивана Грозного — да не оперный — вздумал защищать доброе имя своего кумира, подравшись с картиной Репина в Третьяковской галерее. Такие чудовищные совпадения, казалось бы, только в оперетте бывают. Ну или в наши последние дни.
