Любите ли вы уроки музыкальной литературы? А викторины на знание всех тем из хрестоматийной оперы? А прослушивание эталонных звукозаписей с одновременным просмотром иллюстраций? Тогда вперед, на премьеру "Царской невесты" Римского–Корсакова в постановке Александра Кузина, известного петербургским меломанам по сравнительно недавнему сценическому воплощению оперы Родиона Щедрина "Не только любовь" в Мариинском концертном зале. На этот раз режиссеру досталась новая сцена театра. Но что делать с ее просторами и технологической начинкой, господин Кузин, кажется, так и не решил. Оставил как есть. Ровно так же поступил и со всем остальным.
Новую "Царскую невесту" Мариинки трудно назвать спектаклем в собственном смысле слова — никаких сугубо театральных смыслов к музыке и либретто здесь не прибавлено. Предположим, Валерий Гергиев, явно утомленный режиссерским театром (им же выпестованным в прежние веселые времена), дал задание, чтобы "все было как при бабушке". Предположим, художники Александр Орлов и Ирина Чередникова сами составили визуальное уравнение: минимум декораций, состоящих из очень крупных монохромных объектов, плюс максимум условно исторических костюмов с миллионом мелких деталей. Ну, то есть лестница через всю сцену, белые выгородки — стены древнерусских храмов или тесных клетей и палат, темные заборы из тесаных бревен то вдоль, то поперек, то крест–накрест. И по этой поляне гуляют ярко обряженные герои — все в дорогом, блестящем, многослойном. Миманс и хор в золотых супер–мега–кокошниках и вовсе бьет все рекорды по сусальности. Причем, заметим в скобках, он поет и пляшет в лучших традициях краснознаменных народных ансамблей… в бане. Пока слуги поддают пару и жару расхристанным опричникам. Там же, среди плошек и веников, Любаша в подбитом мехом палантине (или изумленному критику мех только привиделся среди прочих слоев черно–красного одеяния?) поет свою первую коронную арию.
Вообще–то, этот банный эпизод — единственный след режиссерской мысли, хотя куда ведет он — остается неясным. В остальном Александр Кузин словно пробирается на цыпочках между всеми что ни на есть сциллами и харибдами оперных "традиций". Солисты? Пусть стоят смирно в полубалетных позициях, как привыкли, лишь бы ничто не отвлекало от извлечения прекрасных звуков. Пусть Грязной будет величав, как звездный тенор (даром что баритон и негодяй), Любаша с Марфой просто красивы, а жуткий Малюта Скуратов мирен, что твой мерин. Массовые сцены? Выстроим линеечками и кучками, как на школьных картинках, пусть все маленько шевелятся, но так, чтобы фуги пели чисто и видели дирижерскую руку (что, правда, помогает хору не всегда, да это уж точно не в режиссерской власти). Марфа умирает с песней на устах добрые полчаса? Загримируем побледней, но не заставлять же отравленную приму падать, а уж тем более валяться на сцене, вдруг верхние ноты не возьмет.
В анонсах спектакля Алексей Кузин обещал шекспировские страсти и исследование темных глубин человеческой природы. Видимо, вместо актуализации политических и прочих опасных материй, которые в партитуре прямо–таки прописаны, а режиссерам–коллегам (например, из театра "Зазеркалье") сами просятся на язык. Обещание не сдержал: на сцене, заселенной декоративным народом и довольно абстрактными персонажами, страстей и глубин никаких не наблюдается. Остается слушать. Однако театральная выхолощенность, кажется, играет злую шутку и с самим Римским–Корсаковым. В оркестре слышен каждый голос до последнего фагота, пассажи вокалистов чисты и бисерны, у хора — о чудо! — можно разобрать слова. Но все это без наполненности драматическим содержанием распадается на ноты, экзерсисы по оркестровке и полифонии, отдельные номера. Завсегдатаям, положим, интересно разбирать, какая Марфа из нескольких мариинских составов звонче, какая Любаша тембристее, а Лыков — уверенней и теноровей. Всем остальным достается урок музыкальной литературы, к которому прилагаются "живые картинки". Небесполезный, конечно.
