Продолжение известного проекта Антона Желнова, который в соавторстве с Николаем Картозией уже рассказывал об Иосифе Бродском ("Бродский не поэт") и Саше Соколове ("Саша Соколов. Последний русский писатель").
Сложность в том, признаются авторы, что говорить на этот раз приходится о самом важном современном писателе: поэтому одновременно должна быть и завершенность, и форточка, распахнутая в будущее. И еще учитывать, что дар Сорокина ни на что в русской литературе не похож. Препарирование прежней и нынешней действительности (каждый писатель, говорит Сорокин, — это патологоанатом). Тот, кто препарирует, сам в данном случае подвергается препарированию.
Это, кстати, хорошо удается поначалу — когда Писатель впервые рассказывает о своих отношениях с родителями, о детстве, школе. При этом отношения с матерью и отцом — и отношения с государством — выглядят удивительно синонимично. Ситуация Сорокина в 1970–е, когда он начинает писать, отрицательно–идеальна, если можно так сказать, — все вокруг словно бы специально устроено так, чтобы вытолкнуть его вовне, прочь.
Даже архитектура, кажется, в этом участвует — фоном для рассказа о юности писателя является длинный ряд многоэтажек, таких скучных и безнадежных, как их умели строить только у нас. Этот мощный выход, выплеск за советские флажки — в виде "Очереди", "Тридцатой любови Марины" и "Нормы", первых и главных произведений Сорокина, — теперь кажется не просто литературным, но физиологическим перерождением. Потому что это не просто буквы, а судороги слова и мысли.
Все это помогает лучше понять суть литературного метода писателя — деконструкцию советского и любого другого нарратива. Авторы не стали, однако, разбирать "метод Сорокина", но решили идти хронологически, вслед за его биографией, перечисляя знаковые вещи.
Может быть, это и правильно. Это же, в конце концов, не литературоведение, а документальный фильм. Но в идеале, конечно, следовало бы идти вглубь, "сойти с ума" вместе с Сорокиным — погрузиться с головой в его прозу. Затеряться в буквах. Авторы, однако, предпочли сохранить дистанцию, помещая его в "нормальный" — политический, литературный и даже светский контекст.
Парадокс: при всей революционности мысли и слога Сорокин ведет вполне классический, "писательский" образ жизни. Он живет и работает ну вот как Тургенев или Толстой. Любит лес, тишину.
Вот Сорокин сидит у камина, глядит в огонь. Буквально чувствуешь в этот момент, что, прежде чем писать, он изготавливается к улавливанию мысли, по философу Мамардашвили, выжидает, впадая в оцепенение, застывает во времени — чтобы наладить контакт с космосом. И с нижним космосом бесчеловечности — в том числе.
Все это в фильме есть, и при желании это нетрудно уловить. Но сам Сорокин этого не может рассказать о себе.
Дело в том, что природа его слова тоже как бы подземна, и самая суть его речи сосредоточена скорее в паузе, в напряженном молчании. Слово для Сорокина — это что–то другое, не то, что для нас.
И в этом смысле фильму как раз не хватает молчания. Пауз. Вот этих мучительных прогалин тишины. Но, может быть, благодаря фильму мы все это и понимаем в итоге?..
