Известный историк Лев Лурье - об эмиграции, идеологии изгнанников и Борисе Березовском.
Кочумай! Это такое словцо из зоны: "терпи, не дергайся — и это пройдет".
Последний год социальные сети и либеральные еженедельники утверждают: ситуация в стране безнадежна, будет еще хуже, надо валить. Вот уже и Сергей Гуриев, и Гарри Каспаров, а может быть, и Павел Дуров — граждане разного возраста и социального положения — выбрали Свободу.
Действительно, людям многих специальностей жить в России все труднее. Чиновники боятся попасться на взятках, но без них никак нельзя. Бизнесмены понимают: чуть зазеваешься — и ни собственности, ни кэша. Журналистам не дают писать, говорить и особенно показывать правду. Трудно также больным, подсудимым, пенсионерам. Власть в целом отвратительна, как руки брадобрея.
В самой эмиграции нет ничего зазорного. Половина Польши, Грузии, Прибалтики, Португалии ищут счастья за границей. Жить во Франции, да даже в Турции безопаснее и комфортнее, чем в России. Но есть неизбежные и очень болезненные проблемы.
Во–первых, потеря статуса. Человек за границей — герой "Без языка" Владимира Короленко. Даже если рядом семья кузины, а в 100 км — друг по институту, даже если есть деньги и постоянная работа.
Все равно средний эмигрант первые лет десять чувствует себя как таджик в сегодняшнем Петербурге. Для людей Запада мы — иностранцы, не знающие тонких правил поведения, необходимых идиом, не обладающие социальным капиталом: дружеским, семейным, да и прочим. Да еще из страны, где кругом мафия.
Во–вторых, неизбежны сложности со своими собственными детьми. Они становятся иностранцами быстрее родителей, начинают чувствовать себя как рыба в воде. Нелепые предки, говорящие с акцентом, их только стесняют: стыдно перед сверстниками–туземцами. К тому же в Европе и США с родителями жить не принято. Внуков вы нянчить, скорее всего, не будете. Закончите в доме для престарелых — хорошем, комфортном.
В–третьих, существуют особенности именно русской эмиграции. Она редко бывает временной и трудовой. Вы оказываетесь в чужом мире, но общаетесь с такими же апатридами. С ними можно вместе вспомнить анекдоты про Брежнева, антиалкогольную кампанию и загадочное исчезновение Ивана Рыбкина, спеть Высоцкого, наконец. При этом — жили бы в России, в жизни с этими людьми бы не встретились: вас объединяют не общие ценности и установки, а то, что вы жертвы одних и тех же обстоятельств. Случайные попутчики.
Российские эмигранты почти не образуют соседских общин, как итальянцы в "маленькой Италии", евреи в нижнем Ист–Энде или выходцы с Барбадоса на южном берегу Темзы. У нас утеряны навыки, помогающие китайцам, пакистанцам, индусам врастать в новую реальность всем вместе, помогая друг другу.
Остается исповедовать идеологию изгнанников. Мы–де уехали из Рашки потому, что там ад. Кругом бандиты, легко отравиться, в парадных пахнет мочой, Ходорковский в Кондопоге. А мы вовремя удрали и спасли детей.
Все это отчасти верно, особенно про детей. Спасли, но от чего и какой ценой?
Как писал Илья Эренбург:
"А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода, что даже не было печали, но только гордость и беда.
И в крепкой, ледяной обиде, сухой пургой ослеплены, мы видели, уже не видя,
Глаза зеленые весны".
Мы вжились в холода, видали и пережили советскую власть. Боролись и вышли победителями в лихие 1990–е. При всех свинцовых мерзостях Россия никогда не жила так богато и относительно свободно, как сейчас. Над нами особо не каплет: можно лечить, учить, охранять, торговать и ездить на пароме в Стокгольм.
Думаю, что эмиграция — крайняя мера, как операция на открытом сердце. Бежать надо от возможного незаслуженного ареста, потока и разорения, если нет работы по специальности или если влюблен в дивной красоты француженку.
Кочумаем.
