За неделю до открытия после ремонта БДТ и собственного юбилея Олег Басилашвили вспомнил, как видел на трибуне Мавзолея Сталина, рассказал, зачем называл себя недобитой белой гнидой, и объяснил, почему считает деятельность Ельцина недооцененной.
Мне кажется, в истории БДТ легендарного товстоноговского периода не совсем справедливо расставлены акценты. Например, комедию Леонида Жуховицкого "Выпьем за Колумба!" с вашим участием я сейчас, 37 лет спустя, вспоминаю с большей теплотой, чем спектакли, получавшие всякие Ленинские и Госпремии…
— Действительно, хороший был спектакль! И еще много было спектаклей, недостаточно оцененных. Хотя случались и совсем проходные — не значит плохие, но такие… легкие: шел–шел, сняли, и будто его и не было. А "Выпьем за Колумба!" — комедия про биологов, которые открыли способ переделывать человека, — опасная тема: иногда благими намерениями вымощена дорога в ад. Там впрямую об этом не говорилось, но можно было по ассоциации догадаться, что речь идет не только о науке, но и о политике, и об экономике. Кстати, эта же тема поднимается в замечательном, на мой взгляд, спектакле Темура Чхеидзе "Копенгаген"…
Где вы играете Нильса Бора.
— Там уже напрямую говорится: человек, идущий напролом к своей цели, не думает о том, какие тяготы и беды окружающим может принести этот его путь. А в "Выпьем за Колумба!" разговор был про то же самое, только в иронически–комедийном ключе. Критики опасались об этом писать, так же как не писали про "Историю лошади", ведь ни одной рецензии не было в ленинградской прессе! И о "Мольере", в котором я играл Людовика XIV, не писали, и на гастроли его не вывозили, поскольку ставил "еврей": товарищ Романов, первый секретарь обкома, считал Юрского евреем, потому что у него нос большой. А у нас тогда евреев очень не любили, хотя и сейчас эта нелюбовь подспудно тлеет.
Как–то мы привезли на гастроли в Москву "Выпьем за Колумба!", "Дачники", "Тихий Дон" и еще пару названий. А у меня случилась фолликулярная ангина, температура за 40, пришлось заменить "Дачников" на "Тихий Дон". Потом мы встречались с какими–то чинами из ЦК КПСС, и они говорят: "Олег Валерианович, спасибо, что вы заболели и мы вместо всякого говна увидели "Тихий Дон". Я отвечаю: "Ну хоть этим вас порадовал — уже слава богу".
Список ваших ролей поражает диапазоном: от острохарактерных до героев–любовников. Все–таки существуют амплуа — или это надуманное понятие?
— Конечно, существуют. Просто сейчас решили, что амплуа нет — все дозволено. Например, Ромео может играть женщина — интересно ведь получится, правда? Или Отелло не черный, а белый — почему? Просто от желания соригинальничать. Конечно, специально играть амплуа нельзя, но они есть.
Вот возьмите Владика Стржельчика — блистательный артист плаща и шпаги, его репертуар — Тирсо де Молина, Лопе де Вега, а Георгий Александрович Товстоногов дает ему в "Цене" Миллера роль столетнего еврея — перекупщика мебели, трясущегося, цепляющегося за жизнь. Которую он сыграл гениально! Я с ним вместе играл в этом спектакле.
Получается, амплуа все–таки нет.
— Товстоногов сознательно растягивал его границы. У меня до определенных пор в БДТ было много и удач, и неудач. Например, в "Еще раз про любовь" ну хорошо ведь я играл Феликса, друга главной героини. Но к этой роли — ноль внимания. И еще к нескольким таким же ролям. Вдруг Гога поручает мне Андрея Прозорова в "Трех сестрах". Рядом артисты хорошие, очень хорошо репетируют, а я зажат, боюсь, тыркаюсь–шмыркаюсь — и ничего не выходит. И тут мне помог Пашка Луспекаев — всего одной фразой: "Ты какого–то жалкого Андрюшу играешь, а ведь в нем погиб Эйнштейн!" И я понял, как надо играть. Сейчас, по прошествии полувека, можно сказать: сыграл очень хорошо, это одна из лучших моих ролей. Но тогда подумал: это могу, знаю как — это мое амплуа. Проходит какое–то время, и он дает мне Хлестакова. Какой же я Хлестаков? Я Андрей Прозоров. Он, веря в меня, растягивал границы. Потом Гога вызывает: "У нас Сева Кузнецов играет Простого человека в "Энергичных людях", но он будет занят параллельно в другой пьесе, и мы решили ввести вас". А у меня и так было по 28 спектаклей в месяц, надо было что–то придумать, чтобы отказаться. Говорю: "Георгий Александрович, Сева внешне действительно производит простоватое впечатление, а мое–то лицо совсем не такое — глядя на меня, люди думают: "Недобитая белая гнида, опоздал он на философский пароход, когда высылали интеллигенцию". — "Вот поэтому я вам эту роль и даю". В результате это была одна из самых моих любимых ролей.
Но вы ведь "человек без свойств": например, ваш Самохвалов в "Служебном романе" красавец, а Бузыкин в "Осеннем марафоне" — совсем нет. Какое лицо вам ближе?
— Я ни о чем таком не думаю и ничего такого про себя не знаю. Есть роль, которую надо сыграть, — и начинаешь искать к ней подход. Что получается — от меня уже не зависит. Когда от меня зависит — значит, я плохо играю. Это должно само собой вылупиться. И ты на репетиции начинаешь с удивлением понимать: что–то тобой руководит — не твои разум, интеллект, опыт, а какое–то другое существо, которое вселилось в тебя и диктует совершенно непривычный способ жизни.
Говорят, сейчас Виктор Мережко для вас написал роль сумасшедшего и вы даже изучали повадки душевнобольных…
— Нет, я не собирался обезьянничать — просто хотел понять механику того, что происходит внутри таких людей. Мой герой — не сумасшедший, просто обколотый. Он совершенно нормальный человек, но — не вписавшийся в сегодняшний день. Он — известный музыкант, у него есть дом, дорогие картины. Случается несчастье: жена умерла, сына посадили за хулиганство, он остается один и впадает в депрессию. И тут губернатор предлагает помощь — в результате его начинают колоть, он попадает в психушку и подписывает дарственную на дом и картины. И его с помощью уколов уже 7 лет держат в этом состоянии полуидиота. Потом сына наконец выпускают, он приезжает к отцу, они вместе бегут — и этот человек постепенно приходит в себя…
Но вот сегодня утром звонил Мережко — денег нет. Первый канал готов купить эту четырехсерийную картину, но — готовую, а снять ее надо на какие–то свои средства. Банкиры их обещали, в конце октября мы должны были начать снимать, но сейчас то–се, Крым, пятое–десятое, в общем, отказали.
Где грань между "высокой болезнью" поэта и ненормальностью?
— Смотря что считать ненормальностью. Говорят, на поэтов нисходит вдохновение. Что это такое? Пушкин слышит некий шум, и вдруг в этом шуме начинает звучать мелодия. Он пытается ее передать словами, записывает, вычеркивает, и, когда слова укладываются в грезящийся ему мелодический ряд, стихотворение закончено. И Маяковский говорил о том же самом: о шуме, в котором есть ритм, о поиске нужных слов, чтобы эту музыкальную систему зафиксировать на бумаге и передать читателю. Это нормальность или нет? Мы, в отличие от них, всем этим не обладаем. Мы спокойно живем, выпиваем, воруем, строим себе виллы на наворованное, иногда нам чешут ниже живота и мы смеемся над, допустим, остротами Comedy Club. Или можем пригласить на корпоратив какого–нибудь актера, который идет на это унижение потому, что ему платят большие бабки, причем нужен даже не актер, а впечатление, которое на гостей произведет возможность купить такую фигуру: это означает, я богатый человек. Мы нормальные люди. А эти, как их, поэты — психи ненормальные. Поэтому наше российское общество их убивает. Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Есенина, Мандельштама, Цветаеву. Ольгу Берггольц беременную били сапогами в живот, Бродского сначала посадили, а потом выгнали из страны… Вот тут и разница между якобы нормой и якобы патологией. Это одна сторона, ею не исчерпывается ответ на ваш вопрос, но отчасти я ответил.
Контакт режиссера и актера очень близкий. Вам не мешает, если ваши и режиссера общественно–политические и мировоззренческие взгляды не совпадают?
— Я пока не сталкивался с режиссером, чьи взгляды настолько радикально отличались бы от моих, чтобы это стало препятствием в работе.
Владимир Бортко — видный деятель КПРФ.
— Последний мой фильм с Бортко — "Мастер и Маргарита" 2005–го, а член КПРФ он с 2007–го. И я счастлив, что мне удалось получить роль Воланда. Думаю, определенную часть булгаковского Воланда я сыграл, и, мне кажется, сыграл правильно, разве что кое–какие вещи стилистически можно было сделать иначе, чуть–чуть ярче. Но так тоже терпимо. Хотя у Булгакова Воланд значительно более… но в кино это невозможно — или надо делать специальный фильм о Воланде, чтобы показать его во всем многообразии.
А с Бортко у нас не было абсолютно никаких разногласий. Мало того, он мне предложил подумать о роли Сталина. Я зажегся этой идеей — очень хотел бы сыграть этого человека. Даже не сыграть, а вместе со зрителем исследовать, что это такое: сын сапожника из какой–то вонючей подвальной конуры стал диктатором почти всего мира. Как это могло произойти? Он был поднят до небес — откуда такая любовь большинства народа? Помню демонстрации на Красной площади, мне было лет десять, я шел вместе с колонной Мосгорпединститута, где преподавала мама, а он стоял на трибуне в лучах солнца, махал нам всем — наш дорогой, любимый, студентки орали как сумасшедшие: "Ста–лин! Ста–лин!!" — и не хотели уходить с площади, пришлось солдатам их уводить. И при этом все знали про миллионы загубленных жизней — что это такое?
Так ведь есть только два объяснения: или людей оболванила пропаганда — или Сталин был как раз тем, что народу было нужно.
— Вот этот вопрос и хотелось исследовать. Или хотя бы его задать. У меня целая полка книг, документы, биографии — и апологетические, и обличающие, я все это прочитал, но так до конца и не понял этого человека. Почему он придушил Маяковского, но оставил Пастернака и Ахматову? И Чуковского, которого за "Тараканище", казалось бы, надо вздернуть на дыбу? Бабеля убил, но пощадил Зощенко? Может, он думал о селекции: что нужны гениальные люди, только их надо направить в правильное русло, тогда они поднимут народ из тьмы невежества? Булгаков был нужен потому, что он лучше "совписов", которые вокруг? Двадцать, что ли, раз вождь смотрел "Дни Турбиных". Когда я был студентом Школы–студии МХАТ, окна нашей аудитории выходили во двор, вечером прямо на занятие входили два человека и — вжик! — задергивали шторы, садились по краям окна: значит, Сталин приехал в свою правую ложу… Потом, он грузин, а природа грузинского человека мне, в общем, близка. Помню отца со всеми его тбилисскими прикидами — хотя говорил он по–русски чисто, никакого акцента. И внешнее сходство со Сталиным меня не волновало — я пробовал грим: получалось убедительно.
Что стало с этим проектом?
— Эдвард Радзинский должен был писать сценарий на основе своей книги. Все это тянулось: Бортко говорил, что Радзинский ему не звонит, а Радзинский — что Бортко его избегает, поди разбери их взаимоотношения. Кончилось тем, что Радзинский отпал и Бортко сам написал сценарий. Который меня не устроил.
Я полагаю, что этот обаятельный человек, стоящий на Мавзолее и вызывающий восторг, — самый страшный тиран всех времен и народов. Убийца. Воплощение мирового… зла ли, не зла, но нечто сатанинское в нем есть, несомненно. Хотя, конечно, не надо играть сатану — наоборот: остроумный собеседник, который смог очаровать Фейхтвангера, Уэллса, Ромена Роллана, Горького…
В общем, сценарий Бортко меня не устроил — не художественно, только идеологически. Видимо, сильно на Володю, которого я очень люблю, повлияло его полевение… или поправение, не знаю, как назвать. Хотя — его личное дело. Но как–то эта идея со Сталиным заглохла.
Кто из политиков, с которыми вы общались, произвел на вас впечатление крупной личности?
— Ельцин. Несомненно. Когда ты находился с ним рядом — чувствовал энергию власти и железной воли, он был одет в нее, как в броню. Он первый за всю историю российского государства попытался превратить его в правовое. То, что внизу, диктует свою волю тому, что наверху: не получается — убрали, давай следующего. Очень примитивно я говорю, но он это сделал, хоть и не до конца и многого не успел. И кое–что не могут сломать даже сейчас — например, частную собственность. Правда, теперь добавление: да, она священна и неприкосновенна, но в государственных интересах может быть отобрана. Но все равно ее не ликвидировать как таковую, потому что даже у многих коммунистов миллионы. Он сделал чрезвычайно много не только в политическом и хозяйственном плане, но и морально люди стали гораздо свободнее. Помню, как мы — группа депутатов и представителей демократической общественности Москвы — заставили его прийти на встречу с нами. Мы принесли в Георгиевский зал кипы газет: "Борис Николаевич, как можно терпеть эту ложь, надо это прекратить!" Он сказал, мол, да–да — и ничего не закрыл. Почему? "Пусть привыкают к свободе слова!" А ему–то от журналистов доставалось больше всех. Кто из нынешних на такое способен?
Вспомните: "У нас секса нет!" — чем продиктован ответ этой несчастной женщины? Не глупостью, а диким страхом. Лучше сказать, что нет, чтобы в чем–нибудь потом не обвинили. А сейчас, даже в такой напряженный и страшный момент, в нашей стране многие говорят то, что думают. Это гигантский шаг вперед, и это сделал Ельцин — он приучил нас к тому, что мы все–таки люди и не надо бояться.
Недаром, когда Борис Николаевич лежал в гробу, немолодому и больному Бушу–старшему предложили сесть, но он остался стоять, а потом отказался от машины и шел пешком до Новодевичьего монастыря — из уважения к этому крупнейшему политическому лидеру. Деятельность которого до конца не оценена.
В октябре 1978–го на Дне первокурсника в Театральном институте вы, приветствуя студентов, сказали, что прочтете стихи, отвечающие вашему самоощущению. Это было пушкинское "Брожу ли я вдоль улиц шумных…", стихотворение о смерти. Почему эта тема начала вас занимать так рано?
— 44 года — тоже не юношеский возраст. Приходят молодые люди, и я отлично понимал, что у них впереди громадное будущее. По крайней мере, у них много времени для осуществления своих планов — а у тебя оно ограниченно. Наверное, с высоты моих сегодняшних лет говорить о таком в 44 покажется преждевременным, но, когда тебе стукнуло 80, эти стихи в самый раз. И "Вновь я посетил Тот уголок земли…" — "Пусть мой внук Услышит ваш приветный шум…". Или Маяковский: "Я родился, рос, кормили соскою, — жил, работал, стал староват… Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова". Все к этому идет…
А страшно?
— А что страшного? Там хорошая компания. Хотя… опять придется чувствовать себя униженным, на третьем плане. Там ведь такие артисты блестящие. "Гамлет? Нет, братец, ты не Гамлет, пока что будешь сбоку с барабаном стоять, — скажет Георгий Саныч, — а потом видно будет". Ну хорошо, посмотрим.
