Основатель компании "Светлая музыка" и фестиваля "Стереолето" о музыкальном бизнесе

Многие участники музыкального рынка говорят, что заработать на фестивалях сложно, у вас получается?

— Конечно, я получаю прибыль, иначе не смог бы делать фестиваль 15 лет подряд. Я, к сожалению, не такой богатый человек. Обычно доходы только покрывают расходы, хотя случается заработать нормальные деньги: 15–20% от вложенных.

В кризис это даже для ресторанного бизнеса неплохо.

— Надо учесть, что мы целый год занимаемся подготовкой фестиваля и платим налоги, кредиты, содержим офис.

А приходится брать кредиты?

— Конечно. И не дают. Парадокс: мы обслуживаемся в одном крупном банке 10 лет. Обороты — десятки миллионов рублей в год, а нам не могут дать кредит 2 млн рублей. Даже под людоедский процент. Как же так: вы на мне столько зарабатываете — за обслуживание счета, за переводы, за все — и не можете дать относительно небольшой кредит.

Они это кризисом объясняют?

— Никак не объясняют. Видимо, у них такая политика: не давать кредит, если нет залога в виде завода или здания. Но я не считаю фестиваль бизнесом, я делаю его не из–за денег. Однако он должен хотя бы быть окупаемым. Как Мариинский театр или Эрмитаж. Это коммерческие организации? Думаю, нет. Но там все получают зарплаты, вкладывают деньги в развитие. Культурный проект должен не зависеть от дотаций, иметь грамотных управленцев. Кто–то продает горшки, а мы продаем культурный продукт.

У Эрмитажа — государственные деньги, не только от продажи билетов.

— Билеты и у нас — меньше 50% бюджета, остальное — спонсоры, гранты, даже франшизы. Половину денег я должен найти. Если не нахожу, фестиваля нет. Хотя в этом году интерес спонсоров даже вырос. Обсуждаются меньшие бюджеты, но почти каждый день на нас выходят разные компании или агентства. У них есть рекламный бюджет, и они думают, как потратить его эффективнее. А у нас широкая аудитория: есть молодежь 18–20 лет, есть люди за 35, в основном обеспеченные, творческие, многие из них — "трендсеттеры". И сам фестиваль — вершина айсберга. У нас миллионы контактов с аудиторией в процессе рекламной кампании.

Проще ли со временем находить площадки, исполнителей?

— Площадка как была одна, так и есть. У нас всего несколько парков в городе, а тот, который меня устраивает, один.

Сложно с западными артистами: фестивалей в Европе, у меня такое ощущение, каждый год в 2 раза больше. А там–то у них и кредиты под 4%, и платежеспособная публика, и традиция ходить на концерты. По гонорарам мы конкурировать не можем. Тут приходится надеяться на удачу, как можно раньше договариваться. Но в этом году у нас на фестивале есть Sigur Ros, Сrystal Castles — это высшая лига, хедлайнеры многих западных фестивалей. Я очень этим горжусь.

Вы их выбираете по личным вкусам или изучаете рынок?

— Хедлайнером должен быть знаменитый артист, но, конечно, он должен и мне нравиться. У нас 30–40% артистов фестиваля неизвестны в России: мы благодаря спонсорам можем привезти крутых артистов, пусть неизвестных. Мне самому нравится и Depeche Mode, и Radiohead, Nick Cave, Tame Impala, Jungle, и, с другой стороны, многие артисты, которых мало кто знает.

Для музыкального рынка важно, кого отправляют на Евровидение?

— Тут я согласен с Артемием Троицким, который сказал, что этот конкурс — фрик–шоу для геев и домохозяек, развития карьеры победа в нем не дает. Когда он только начинался, к этому по–другому относились. Но и ABBA стала известной не потому, что выступила на Евровидении в 1974 году, а потому что у них каждая песня гениальна. Например, был Александр Рыбак (других я вообще не помню), песня которого крутилась не то что из каждого утюга, а еще и с другой стороны утюга. Ну и что? Здесь 200 или 300 человек всего пришли на его концерт.

Почему российских артистов, которые стали всемирно известными, меньше, чем, например, американских?

— В нашей школе музыкального менеджмента целая лекция на эту тему. В двух словах: есть отработанный механизм выхода на международный рынок. Нужно найти хорошего менеджера, знающего рынок, с контактами. Но главный вопрос: что может заинтересовать иностранного слушателя? Либо что–то аутентичное, чего нет у них, вариации фолка, например. Или нечто очень качественное, что может конкурировать с артистами из Англии, США и Канады. Для этого хотя бы английский язык должен быть идеален.

В принципе, на уровне клубного успеха у нас такие артисты есть. "Тесла Бой", "Моторама", On–The–Go — они, кстати, на "Стереолете" будут выступать. Но все примеры по–настоящему широкой известности российских артистов на Западе с музыкой не связаны. Я имею в виду "Тату" и Pussy Riot, там причиной были не выдающиеся способности, а все, что происходило вокруг.

Например, Pussy Riot однажды на моих глазах доказали, что и музыка, и деньги для них не главное. Два года назад на Tallinn Music Week крупнейшая компания Live Nation, которая организует концерты Мадонне, Red Hot Chili Peppers, предложила им контракт. Мне назвали потом цифры — такое предложение не многие иностранные артисты могут получить, а они отказались.

Есть российские исполнители, которые могут скоро стать известными?

— Я не вижу таких, но хотел бы ошибаться. Вот с группой "Ленинград" — с первого концерта, где было человек тридцать, это было ясно, поэтому я и стал с ними работать. Я думал, с Петром Наличем такое может случиться — но не случилось. При этом в последнее время успехом пользуется хип–хоп — Баста, Макс Корж, Оксимирон собирают большие залы.

Про российское кино говорят, что там есть "волны" — то много хороших режиссеров, то никого, и сейчас спад. В музыке то же самое?

— Я бы как раз не сказал такого про кино. "Волны", конечно, нет, но и спада тоже. Есть Анна Меликян, Жора Крыжовников, Василий Сигарев. С музыкой хуже. Если не брать хип–хоп, звезд, сопоставимых с "Ленинградом", "Zемфирой", "Мумий–троллем", не появилось за 15 лет. Причина проста: для молодежи (а это основной потребитель) музыка в принципе перестала быть чем–то важным, перешла в разряд необязательных развлечений.

А финансово рынок концертов в России в каком состоянии?

— Уменьшается. У людей меньше денег. Новых звезд не появляется. На старых ходят, но не бесконечно же.

Когда был пик развития рынка?

— Думаю, это был конец 1980–х — начало 1990–х, хотя рынком это назвать сложно. Это был момент, когда в принципе появилась свобода ходить на концерты, не было других развлечений и музыка была важной частью жизни.

Рекорд по посещаемости концерта группы "Кино" в Лужниках в 1991 году, где было 75 тыс. человек, никто не переплюнул. Даже группа U2 собрала 50 тыс. В России такое может и не повториться.

А вообще сейчас эпоха ретромании. Даже новые артисты не создают новое, они берут то, что было. Начиная с Эми Уайнхауз, которая исполняла соул и джаз 1950–х годов. Или Black Keys, или Hurts, которые талантливо копируют то, что звучало несколько десятилетий назад. Это в корне отличается от 1990–х, когда один за другим появлялись стили, артисты. Техно, трип–хоп, драм–н–бейс — каждый год что–то новое. Было веселее. Хотя, может, я брюзга.

Что вы думаете про "Рутрекер" — правильно их закрыли?

— Знаете, с точки зрения закона — правильно: они распространяют контент без согласования с правообладателем.

Но они же шли на контакт с правообладателями, были готовы убрать что угодно по требованию.

— Это вопрос к судьям. Если "Рутрекер" правда готов был легализовать контент, его не надо было закрывать. Но я могу себе это представить: было какое–нибудь заявление правообладателя. И даже если договориться с заявителем, машина уже разогналась, ее не остановить, вот и запретили. Вообще, легализовать контент можно разными способами, не обязательно брать деньги с тех, кто скачивает. Можно — со спонсоров, или с партнерами договариваться.

Как вы видите идеальную систему защиты авторских прав?

— Правообладатель всегда должен что–то получить. Либо от потребителя, как в iTunes, либо от рекламодателя, как в онлайн–кинотеатре ivi. Что касается тех, кто фильмы снимает на телефон и потом выкладывает в Сеть, думаю, это скорее делают работники кинотеатров, чем зрители.

ВОИС и РАО (организации по борьбе с нарушениями авторских прав) — это добро или зло?

— Зло. По крайней мере в том виде, в каком сейчас существует. На мой взгляд, это полукриминальная история, как и все, что связано с большими деньгами. Вот мы платим за концерты, а куда идут эти деньги, похоже, никто не знает. И самое интересное, что они вам не предоставят отчета. Если, например, Юрий Антонов придет, то ему, конечно, все покажут. А мне или вам — вряд ли. Мы в свое время провели эксперимент: заплатили организации по борьбе с нарушениями авторских прав, потом связались с автором и спросили, получал ли он деньги за этот концерт. Нет. То же повторилось и в следующий раз. Так что у меня есть основания полагать, что, мягко говоря, не все собираемые деньги выплачиваются авторам. С этими организациями, на мой взгляд, темнейшая история. Я прочитал исследование отчета одной из них о том, куда они эти деньги посылают, и такое впечатление, что половина организаций подставные. Все страны решили эту проблему, кроме России. Ну и Зимбабве, наверное.

Отличие только в коррупции?

— А чем вообще отличается Россия от Финляндии или Дании? Там не воруют, а здесь воруют. Ну, наверное, там тоже воруют, но не так заметно, и обычные люди от этого не страдают. Но главное — в этих странах все делается для людей, для того, чтобы им было лучше и комфортнее жить, у нас же только заявляется.

А с "очисткой прав" та же история?

— Нет, РАО отвечает только за публичное исполнение. Если вы захотите взять музыку для рекламы или фильма, то договариваться надо с правообладателями, и здесь ничего не обойти. Никакой телеканал не возьмет рекламу, если нет лицензионного соглашения, подтверждающего, что этот трек может использоваться. Поэтому здесь все хорошо работает.

Недавно был скандал по поводу законопроекта о СРО для исполнителей…

— Да, я в курсе. Я убежден, что это был некий запрос сверху. Теперь, чтобы запретить концерт Макаревича, не нужно каких–нибудь казаков натравливать или православных активистов, а просто это будет происходить по каким–то формальным признакам. На самом деле история шита белыми нитками. Потому что крупным компаниям, инициаторам этого закона, он совершенно не нужен.

Вы сами играете на чем–то?

— На гитаре, спустя 20 лет снова начал играть.