У меня был недавно дивный съемочный день на канале "Совершенно секретно". Телеканал этот крохотный, финансовые ремни, на мой взгляд, затянуты до предела, и (только меня не выдавайте!) в худшие дни в студии на две камеры может приходиться один оператор. Но — свобода и гордость, которая, как известно, паче унижения.
Так вот, в один день мы снимали четверых гостей. Сначала финансовый омбудсмен рассказал мне, как несладки перспективы мелких инвесторов: инвестировать им не во что, можно разве что сохранить деньги в застрахованных вкладах. Потом интернет–омбудсмен рассказал, что интернет–бизнесу, потерявшему деньги на борьбе Роскомнадзора с "Телеграмом", потери никто никогда не компенсирует. Затем представитель общественного объединения врачей объяснил, что медиков начинают сажать, чтобы спустить на них собак зреющего в обществе недовольства. Ну а затем представитель общественного профсоюза полиции объяснил, как галочная система заставляет полицию фабриковать дела.
После съемки я в поисках радости позвонил поздравить с днем рождения друга, всю жизнь проведшего в мелких бизнесменах, начиная с фарцы в СССР, — и услышал в ответ продолжение темы. Дела друга как сажа бела. Становится хуже и хуже. Денег все меньше и меньше, чиновники и силовики все наглее. И надежд никаких, пока система не сменится, пока не уйдет… Ну, сам понимаешь кто.
И я вздрогнул. Потому что эта тема звучит все чаще и отовсюду: перемены в стране перезрели, а перемен не будет до ухода сами–знаете–кого. А еще вздрогнул потому, что слышал такое и в 1980–х. Все эти анекдоты про сантехника, который приходит менять унитаз, но, повозившись, заявляет, что менять надо всю систему. Все эти разговоры тогдашних непризнанных гениев, поэтов–писателей–художников, которые потому и непризнанные, что в СССР их никто никогда не опубликует и не выставит. Помню одного художника, говорившего, что хочет написать цикл: Христос в общественном транспорте. Типа, никто в СССР второго пришествия и не заметил. Но ведь запретят! Я слушал его, и ярость благородная вскипала: ну что за страна, в которой нас всех дернул черт с нашими умами и сердцами родиться?!
Ну а потом спелым яблоком упала в руки свобода. И тот гений с бородкой никакого Христа в метро не написал. Думаю, не хватило ни таланта, ни мастерства. Да и тема, как теперь ясно, тянула максимум на карикатуру на сайте "Православие и жизнь". И никто из тех непризнанных, несложившихся, оправдывавших несудьбу Брежневым, КГБ и КПСС, после смерти Брежнева карьеры не сделал.
Сделали другие, часто успешно вписанные в систему. Чтобы далеко не уходить от телестудии: звездами "Взгляда", первой несоветской программы страны, были юнцы с пропагандистского иновещания плюс более чем успешный при Брежневе Игорь Кириллов. И время Брежнева было мерзко не только тем, что равняло под гребенку любые лохматые всходы, но и тем, что давало возможность оправдания тем, кто талантами не отличался.
Мне есть что сказать о влиянии нынешней системы на мою профессию и судьбу — в смысле есть кого обвинить. Когда я однажды в эфире сказал пару ласковых слов о губернаторе Матвиенко, меня запретили на всех государственных телеканалах. На "России" вымарывали электронной ретушью из уже смонтированных передач: как Троцкого с фоток в 1930–х. А когда крохотный частный канал "Совсекретно" (единственный, где мне предложили работу) выдал в эфир интервью с Навальным, Собчак, Гудковым и так далее, "Ростелеком" отключил нас от кабельных сетей.
Да что я или мы — посмотрите на судьбу лучшего тележурналиста допутинской России Леонида Парфенова. Или на умницу и острослова Дмитрия Быкова, которому, как и Парфенову, закрыт доступ к любому госэфиру. Журналистика как профессия сегодня в России почти уничтожена, и это такой же факт, как огосударствление экономики. Однако факт и то, что в условиях несправедливости выживает не тот, кто изображает жертву, пусть и режима. Дуров уехал за границу. Парфенов снимает кино и ведет интернет–канал. Быков стал главным лектором страны. Я вожу экскурсии по питерским дворам.
Несправедливость наших гонителей еще не делает нас победителями — вот и все, что я хотел бы сказать. И оправдывать себя ею нечего.
