Бздынь тарелками — и снова чистый лист: "Зощенко–4" в "Балтийском доме"

Иной раз вместо того, чтобы впадать в катарсис, сидишь на премьере и думаешь — как, почему, какими путями театрам, их директорам, худрукам и режиссерам приходит в голову ставить не что–нибудь, а именно Эльфриду Елинек, или "Тараса Бульбу", или, к примеру, рассказы Зощенко. Если спектакль не объясняет сам себя, как учебник физики, поневоле начинаешь искать руку всевышнего и первопричину происходящего. И, как правило, с привычным результатом: читая пресс–релизы, покорно вздыхаешь, мол, "верую, ибо абсурдно".

Андрей Прикотенко, поставивший в театре "Балтийский дом" спектакль с ритуально–суггестивным названием "Зощенко. Зощенко. Зощенко. Зощенко", вне сцены объясняется пространно и туманно, словно евангелист. Его сценическое произведение более всего напоминает литургическую драму в разгар средневекового карнавала. Служители храма искусства надевают маски и обращаются в своих антиподов, обитателей советской коммуналки. Взять хотя бы Ульяну Фомичёву: пританцовывает с непроницаемо самурайским лицом, в следующий миг бьется в душераздирающей бабьей истерике и через полсекунды — бздынь тарелками — снова чистый лист. А таких, как Ульяна, на сцене чертова дюжина, и у каждого свой набор личин и свой пластически–танцевальный рисунок. Лицедеи, слепленные в брейгелевски–живописный комок тел и лиц, в каждой сцене "выплевывают" из своей массы разных солистов. Остальные составляют хор. Хор комментирует события, поет и играет на музыкальных инструментах. Сцены разыгрываются канонические — только самые известные рассказы советского классика. Музыка звучит также знакомая всем — от Баха до Шнурова. Более того, в постановке есть и свой евангелист, растолковывающий очевидное и читающий мораль под гитару. Сценография тоже, как положено в литургической драме, ненавязчивая. Только зеркальный подиум, колосники, софиты и бегущая строка с репликами персонажей. Эстрадный концерт, да и только, прямой, заметим, наследник средневекового массового жанра.

При всей ясности формы содержание нового опуса Андрея Прикотенко не особенно прозрачно. "Зощенко–4" как будто должен был стать "Русской матрицей — 2", хрестоматией homo soveticus с его коммунальным сознанием, которое не извести никакими средствами, ни сменой поколений, ни техническим прогрессом, ни тем более модификациями режимов. Об этом последнем — о бессмысленности и беспощадности политической истории страны — изящно проговаривается звезда спектакля Ирина Соколова. Она является в виде мерзкого старого сквернослова, который вроде умер, да не совсем. С концом зощенковского сюжета старикашкой народная артистка быть перестает, но авансцены не покидает, злокозненности не теряет, бормочет проклятья вперемешку с классическими мемами лидеров нации от ленинского грассирования через "сиськи–масиськи" до "мочить в сортире". А потом поет совершенно панковский гимн, на котором спектакль стоило бы и закончить.

Но труппа продолжает. Как же без "Бани" и обязательного обливания самих себя и друг друга мыльной водой? С ней выливается и ребенок. Этюды по хрестоматийным рассказам, даже сдобренные Бродским и Приговым, не складываются в единую матрицу, а за этой "Матрицей" не просматривается какой бы то ни было подлинной, осмысленной реальности, русской ли, советской или общечеловеческой. Морфеус–Прикотенко не нашел своего Нео? Да, возможно, и не искал. Не исключено, что единственной причиной выбора Зощенко как материала для балтдомовской обновки было желание получить симпатичный, декоративный и совершенно прикладной спектакль: чтобы было весело и не страшно. Кто скажет, что это желание неразумно, пусть первым кинет в зрителя камень.