Ректор Европейского университета о том, как меняется реальность в эпоху пандемии

Насколько сейчас вообще можно делать какие–то выводы? Большое же видится на расстоянии.

— Оценка опасности COVID–19 и его распространения настолько противоречива, что показывает то, что надежных знаний сейчас нет. Есть только информация о положительных результатах не всегда надежных тестов. В каждом городе планеты, в том числе в Петербурге, свои возможности и методы отбора людей для тестирования. Сейчас эпидемия — это артефакт измерения, и реальных масштабов мы не знаем. Пройдет несколько месяцев, прежде чем появятся серьезные данные и их анализ. Тогда можно будет сравнить смертность в период пандемии и в прошлые годы или оценить эффекты карантина.

Что касается именно долгосрочного влияния на общество, то оно будет зависеть от того, какие решения будут приниматься и копироваться. Вот сейчас огромное число руководителей организаций по всему миру говорят: это не только потери, но и новые возможности, давайте их искать. На самом деле их еще нет, но их будут срочно изобретать, и кому–то это удастся. Сумма этих изобретений новых возможностей и их реализация и составят будущие изменения, когда уляжется информационный шторм. Пророчеств про дивный новый мир хоть отбавляй, так люди лечатся от стресса и неопределенности. Но на деле пока реальны только растущие экономические потери для секторов экономики, связанных с платежеспособным спросом, мобильностью, коллективным потреблением.

Что уже изменилось сильнее всего?

— Повседневность! Это похоже на массовый, но неконтролируемый эксперимент по слому структуры повседневной жизни и излечения от ряда иллюзий. Обычно все базовые активности — сон, еда, работа, общение, отдых, обучение, праздник, спорт, потребление культуры, обмен благами, забота о теле и много чего еще — происходят в разных пространствах и для одного человека, как правило, в разное время. И продуктивность современного общества поддерживается вот этим растущим разделением и ростом координации. А сейчас все это втиснулось в одно частное пространство дома. И вместо того, чтобы делиться достижениями — мол, освоил онлайн–курс R, накачал пресс, выучил язык, прочитал Джойса, — многие стонут от того, что время уходит, а сделать ничего толком не удается.

Социальный ритм работы учреждений и заведений, когда–то структурировавший вашу жизнь, вдруг исчез. Это дало вам гораздо больше свободы и, казалось бы, времени. Но оказывается, что усилие самому создавать этот ритм таково, что не стоит этой свободы. Время, вместо того чтобы высвобождаться, куда–то девается — и это тоже раздражает.

Видите ли вы какие–то проблемы или тенденции, которые раньше лишь угадывались, а теперь пандемия обострила их и вытащила на поверхность?

— Есть много вынужденных мер, которые могут остаться, когда нужда пройдет. Среди них есть и хорошие, и плохие. Хорошие — это, например, ограничение плановых и внеплановых проверок со стороны контрольно–надзорных органов или прокуратуры, дистанционные проверки, автоматическое продление лицензий и разрешений. Вот нужно было нагрянуть коронавирусу, чтобы устранить, хоть перед смертью, административное давление на бизнес! Пандемия точно приблизит цифровое государство, с которым будет меньше очного взаимодействия. Хотя попытки цифрового контроля, как в Москве, тоже будут, однако бедность и бардак помогут их отбить.

Складывается такое впечатление, что в России граждане и государство пытаются объявить друг другу вотум недоверия. С одной стороны — пренебрежение призывами и демонстративное несоблюдение мер безопасности, с другой — попытка всех загнать в самоизоляцию полицейскими мерами. Может ли все это стать причиной больших политических потрясений?

— Не скажу, что раньше был вотум доверия, а теперь вот наоборот. Но в России все пока проходит лучше по части самоизоляции, чем следовало ожидать, потому что многие решения отдали на места, и это правильно. Вот это тоже полезно оставить после вируса. Сам факт выхода из карантина в первые недели будет веселить (на контрасте), но потом придет понимание глубины экономического кризиса. В Петербурге это лето без туристов, например. А помните ЧМ–2018? Но причин для потрясений и дезорганизации пока не вижу. Разве что какая–нибудь непродуманная мера может их вызвать, как это уже бывало в истории.

Разные государства по–разному переживают пандемию. Есть и те, кто категорически отказывается признавать ее серьезность. Может ли это наложить отпечаток на будущую конструкцию международных отношений?

— У меня пока несколько наблюдений. Во–первых, это ироничный эксперимент, который карикатурно показывает нам мир по Дональду Трампу: ограничение миграций, усиление суверенитета, ориентация на внутренний рынок, приоритет национального интереса. И оценивать надо не лозунги, а сам мир как он есть — хотим ли мы так жить? Во–вторых, пандемия ставит не воображаемые экономистами, а реальные дилеммы: жизни людей (каких, сколько?) или экономическое благополучие? И решать практически придется не экспертам — эти люди по условию ответственность на себя не берут, — а политическому руководству, элитам большинства стран. И они сейчас проходят стресс–тест. Все смотрят друг на друга и после пандемии, как после войны, будут оценивать, кто как выступил, кто вышел с какими потерями и как решил дилемму. Сравнительный авторитет мировых лидеров изменится. В–третьих, обнажились проблемы международных союзов и организаций, поскольку они оказались не готовы к таким шокам. Но если говорить о конструкции международных отношений, то для восстановления авторитета международным организациям, таким как ВОЗ, а также Евросоюзу придется извлекать уроки и что–то менять.

Большие эпидемии и войны нередко становились причиной создания новой политико–экономической реальности. Может ли такое произойти сейчас?

— В XX веке была цепь катастроф: эпидемия "испанки", две мировые войны, а между ними Великая депрессия (там) и сталинские пятилетки с террором (здесь). В результате возник биполярный мир: США и СССР, капитализм и социализм.

Будет ли что–то такое после нынешней пандемии? Если так поставить вопрос, то очевидный ответ: нет, ничего сравнимого не будет. Но будут изменения внутри стран, связанные с ростом госрасходов и долгов. Раньше это называли левым поворотом, но сейчас это уже не обязательно так, потому что глобальная левая повестка сменилась национальным интересом.

Возможно, через 20–30 лет в учебники истории это войдет как "великая вирусная паника" и пример массовой переоценки угрозы. Впрочем, признаю, что все может оказаться и не так. Может случиться три волны, как было у "испанки", экономика встанет больше чем на 3–4 месяца. Но вряд ли будут такие последствия, что целый регион уйдет на периферию, как ушла Европа на полтора десятилетия после Второй мировой войны. Коронавирус — это скорее общий враг, и потребуется международная координация для его искоренения.

Сейчас одни говорят, что все происходящее работает на укрепление государственной вертикали, другие, наоборот, утверждают, что укрепляются горизонтальные гражданские связи. Какая из этих позиций вам ближе?

— Ни та ни другая. Изменения всегда носят не бинарный, а структурный характер. Очевидно, что public health, здоровье нации — это вопрос государства, и граждане готовы делегировать ему полномочия и мириться с публичными расходами и усилением контроля. И политика государств в период пандемии очень много значит.

Однако укрепляется ли от этого именно вертикаль? Мы в плену у этого образа укрепляющейся вертикали. Структурные изменения не обязательно идут в плюс или в минус, они сложнее устроены. Многие решения вынужденно принимаются на местах, когда их надо принимать быстро и на основе местной ситуации. Вертикаль здесь беспомощна. И экономический кризис тоже носит структурный характер. Какие–то отрасли могут быть совсем уничтожены, а другие выйдут из этой ситуации с приростом.