Учёные-генетики: экономить за счёт будущих поколений нельзя

Елена Константиновна, уверен, нашим читателям хорошо известна история создания и сохранения в блокаду уникального селекционного фонда, созданного академиком Вавиловым. Что сейчас представляет собой Всероссийский институт генетических ресурсов растений?

— Научная деятельность — это творческий труд. И ты не знаешь, к какому результату выведет тебя твоё исследование. При этой общей для всех научных институтов специфике у ВИРа есть главная особенность — наличие огромной коллекции, которая состоит более чем из 320 тыс. образцов растений. В этом с нами в какой–то степени могут сравниться некоторые физические институты с их уникальными научными установками, без которых работа немыслима. Вместе с тем мы имеем дело с живой природой. Наша коллекция не только не может быть заменена или оптимизирована, как компьютерное оборудование, но и требует постоянного ухода и профессионального внимания.

Не менее важно понимать, что ВИР — это люди. Поэтому усилия последних лет были сосредоточены в первую очередь на том, чтобы вопреки всему сохранить уникальный коллектив. В 2018 году у нас практически не было молодёжи среди сотрудников института. Было всего шесть аспирантов. Сейчас и старшее поколение продолжает работать, и аспирантов стало больше 90 человек. Так что у нас есть точка опоры — это наши учёные.

Главная задача для ВИРа сейчас — это сохранить коллекцию или её приумножить?

— Главное — сохранить. Развивать и приумножать — следующая по значимости задача. Но под развитием коллекции мы в первую очередь понимаем не только пополнение её новыми образцами, но и накопление знаний и информации о ней. С момента, когда образцы были собраны, они с каждым годом, с каждым десятилетием накапливают свою ценность. Почему? Потому что они изучаются, подробно исследуются, после чего и раскрывают свой потенциал. Причём неоднократно уже случалось так, что, казалось, никому давно не нужные образцы растений становятся вдруг крайне необходимыми и демонстрируют высокий экономический эффект.

Например, с 1950–х годов в нашей коллекции лежали образцы семян бобового растения гуар, в основном произрастающего в Индии и Пакистане. Между тем гуаровая камедь применяется, например, в нефтедобывающей промышленности — при гидроразрыве пласта, для вовлечения в разработку трудноизвлекаемых запасов нефти. И вот в 2015 году государство озаботилось тем, что у России оказалась полная импортозависимость от этого продукта. Образцы стали востребованы, и с тех пор активно ведётся работа, уже несколько сортов гуара созданы… Меня очень часто спрашивают: зачем оставлять всё накопленное в коллекции, может, оставить только часть? Именно поэтому и нужно — чтобы были образцы на все случаи жизни. Особенно с учётом того, что в ближайшем будущем нас, вполне вероятно, ждут глобальные изменения климата на планете.

В чём сейчас вы видите главную проблему?

— В 2022 году двумя указами президента Российской Федерации был создан Национальный центр генетических ресурсов растений, который приступил к оценке коллекций вузов и различных научных центров, сформированных за последние 30 лет. А кроме вавиловской коллекции это ещё около 80 тыс. образцов сельскохозяйственных растений, которые необходимо оценить, которым необходимо организовать правильное содержание. Но создание такого центра всё–таки не может разрешить ключевую проблему — отсутствие юридического статуса как у нашей, вировской коллекции, так и у коллекций других научных институтов. Необходимо принятие отдельного закона, который чётко регламентировал бы все специфические моменты содержания научных коллекций. Соответствующий проект уже рассматривается парламентариями с весны прошлого года, и мы очень надеемся, что он будет принят в самое ближайшее время с учётом всех пожеланий научного сообщества, как это и предусмотрено поручением президента России.

Каков объём финансирования, который сейчас получает из федерального бюджета ВИР?

— Как все научные учреждения, мы лишь частично финансируемся из бюджета, частично должны самостоятельно находить внебюджетные источники финансирования. Плюс, конечно, участвовать в различных грантовых исследованиях. Бюджетное финансирование превышает на сегодня 500 млн рублей в год. При этом без внебюджетных поступлений нам, конечно, не хватило бы денег на зарплату. Но это ситуация, в которой все научные институты живут много лет. Мы в том числе отвечаем и за продовольственную безопасность страны, а потому не можем позволить себе ужиматься и сокращаться. Я убеждена, что нельзя экономить за счёт будущих поколений.

Кстати, о продовольственной безопасности. Активизировалась ли в последние 2 года работа с селекционными учреждениями?

— Селекционеры всегда продолжали свою работу, поэтому и обращения от них в ВИР были всегда. Просто в своё время, скажем так, наши западные конкуренты проводили серьёзную и целенаправленную работу для того, чтобы создать впечатление, что государственных селекционных центров как будто и нет, а сельхозпроизводителям для достижения результата необходимо пользоваться исключительно зарубежными решениями.

Но что сейчас изменилось к лучшему? Помимо селекционеров в последние годы к нам стали обращаться много исследователей — тех, кто исследует растения с биохимической и генетической точки зрения, занимается геномными исследованиями. Последние 5 лет мы ведём очень чёткий централизованный учёт заявок и договоров, не как раньше, когда каждый отдел в институте вёл только свою статистику. И прослеживается чёткий поступательный рост. Если раньше ежегодно к нам поступали 120–130 заявок, то сейчас эта цифра выросла до 180–190. По итогам прошлого года, скажем, мы на безвозмездной основе выполнили 192 заявки государственных научно–исследовательских учреждений и вузов, предоставив им 5636 образцов. Что касается селекционеров, то в массе своей это энтузиасты–подвижники, максимум с одним–двумя помощниками. У них есть рабочая коллекция селекционера, много времени уходит на изучение получившихся в результате скрещивания гибридов. Поэтому в этой сфере резких движений нет и быть не может. Просто потому, что новый сорт выводится за 15–20 лет. Но, повторюсь, поступательный рост очевиден — в стране появляются и новые селекционеры, и уже работающие в этой сфере люди расширяют штаты своих помощников, при многих вузах стали появляться молодёжные лаборатории.

Всё–таки в целом ситуация на рынке семян сейчас изменилась? Западные игроки ушли?

— Западные игроки никуда не ушли. Единственное — с начала года у нас появились требования к локализации семеноводства. Поэтому теперь у западных компаний должен быть партнёр в России и семена должны выращиваться у нас в стране, чтобы избежать ситуаций, когда обещали поставить, а потом отказались это делать. Да, весной 2022 года все немного запаниковали, поскольку зарубежные семеноводческие компании вдруг стали массово разрывать договоры. Однако потом стало понятно, что они никуда не собирались уходить. Просто решили заключить новые договоры по новым ценам. В этом смысле конкуренция для наших селекционеров осталась. И это возможность для развития. Но только в том случае, если конкуренция является добросовестной. Сельхозпроизводители долго были в эпицентре агрессивного маркетинга, их десятилетиями серьёзно обрабатывали, пытаясь доказать, что ничего хорошего отечественного нет. Тому же Национальному центру зерна имени П. П. Лукьяненко в своё время пришлось выдержать колоссальное давление, создавать очень сильный маркетинговый блок работы с сельхозпроизводителями. Сейчас накал крайне агрессивного маркетинга, который раньше был, всё же уменьшился, навязанные стереотипы стали меняться.

Сейчас активно разрабатываются и внедряются в западную сельхозпрактику генно–модицифированные растения. Есть ли в ВИРе отдел такого рода растений? Условный сорт пшеницы с геном мыши никогда не было желания всё–таки взять в коллекцию?

— Нет. В коллекции важно разнообразие, а сорта ГМО — сплошь моносорта. Если откроете реестр трансгенных сортов, то увидите, что это ограниченное количество культур и почти во все из них встроен ген устойчивости к гербицидам. Это всего лишь выгодная коммерческая история.

Единственное, что мы сейчас делаем, — это берём на депозитное хранение отечественные разработки генно–отредактированных образцов.

Это иная история с точки зрения смысла вмешательства, поскольку здесь не идёт речь о включении в генотип растений генов других живых организмов. Но так как технически при их создании используются методы генной инженерии, по нашему законодательству они также считаются генно–модифицированными. Тут, на мой взгляд, тоже необходима грамотная корректировка действующего законодательства.

Человечество вплотную подошло к освоению океана. Так же как в своё время появилось земледелие, вполне вероятно, вскоре появится и океаноделие. В этом смысле не готовитесь ли вы развивать коллекцию образцами водорослей?

— Исследователям, безусловно, всё интересно. А из океана все мы когда–то вышли. Но пока я с трудом представляю себе ситуацию, когда человечеству целиком можно будет перейти на рацион из аквакультур, водорослей и так далее.

Да, безусловно, можно провести такую параллель — пока индустриализация растениеводства не произошла, Николай Вавилов успел собрать те сорта, что ушли с полей, дикие родичи на тех местах, что потом распахали. Он сумел сохранить генетическое разнообразие растений. В этом смысле экосистемы в океане сейчас тоже начинают меняться из–за его освоения, и там тоже есть генетическое разнообразие, которое, наверно, было бы неплохо сохранить. Такие идеи витают в воздухе. Но если говорить практически, пока у нас нет партнёра, с которым мы могли бы собрать такую коллекцию океанских видов, — а там ведь не только водоросли, но и низшие растения. И тут нужно не только финансирование, но и специальная инфраструктура и отдельная научная школа.