Каким образом Россия оказалась в новом Средневековье

С тех пор как в широком обращении появился непереводимый на иностранные языки оборот "духовные скрепы", политическая риторика стала заимствовать все больше смыслов и форм их выражения из риторики околорелигиозной. Из уст публичных фигур все чаще звучат фразы, вызывающие в памяти литературный образ недоучившегося семинариста Кутейкина, того самого, который покинул семинарию "убояся бездны премудрости".

Демонстративная воцерковленность первых лиц и все более очевидное делегирование церкви роли морального авторитета добавляют красок в картину новой религиозности XXI века.

В воображении пессимистов уже вот–вот запылают костры инквизиции, страна погрузится во мрак и невежество Средневековья, свершится религиозная революция по модели, например, Ирана, и Россия окончательно презреет ценности прогресса, обувшись в лапти и уйдя в скиты. Что еще остается думать, когда кругом как будто всерьез звучат обвинения оппонентов в кощунстве, одержимости дьяволом и прочей бесовщине?

Дьяволиада

Обличительные тирады произносятся по самым разным поводам.

Депутат петербургского ЗС Виталий Милонов возражает против предложенных Мариной Шишкиной поправок: "Я 10 минут слушал бесовские высказывания, потому что в Шишкину вселился сатана и он нас искушает. А я вынужден выслушивать эти потоки испражнений".

Православный активист Алексей Шпомер планирует отлучить от церкви томского депутата Сергея Руденко из–за "одержимости демоническими сущностями": "Может ли православный человек служить Мамоне, а не Христу, ведь он должен быть исключительно со Христом и на кресте. И в этой связи верующий человек имеет защиту от демонов. Когда защита утрачена, то самым очевидным образом человек становится объектом сильнейшего искушения и попадает под власть темных сил".

Владимир Кехман жалуется на угрозы со стороны главы Сбербанка: "Греф в моей ситуации выступает просто как орудие дьявола, который на протяжении всей моей жизни, с момента крещения, за мою любовь и преданность Богу и его Святой церкви, пытается меня уничтожить".

Эдуард Лимонов обвиняет Петра Порошенко в лицемерии: "Порошенко пойдет сегодня в Париже среди глав европейских государств как участник марша против терроризма. Тогда грош цена этому маршу, если в нем участвует Порошенко, отдавший приказы обстреливать мирные города Донбасса из артиллерийских орудий, установок "Град" и даже из тактического ракетного оружия, человек, ответственный за тысячи жизней мирных граждан. Тогда это сатанинский марш, ибо Порошенко — массовый серийный убийца и вносит в него элементы дьявольщины".

ВЦИОМ проводит опрос об отношении россиян к скандальной постановке "Тангейзера" в Новосибирском театре оперы и балета, в результате которого оказывается, что треть жителей страны считают постановку святотатством, но при этом только 10% опрошенных представляют себе, в чем суть святотатственного спектакля. Остальные же выбрали формулировку "святотатство" только на основании объяснений в самом вопросе, за что Марат Гельман и обвинил социологов ВЦИОМ в преступлении против социологии. Как бы то ни было, резюме опроса кочует по заголовкам газет без всякой рефлексии: "Опера "Тангейзер" — святотатство".

Это лишь наиболее запомнившиеся цитаты последних месяцев. Но следует ли их расценивать как свидетельство религиозного угара?

Грозные письма

Обвинение оппонента в одержимости, еретичестве, служении дьяволу, в безбожии и вероотступничестве имеет давнюю историю в русской политической культуре.

В знаменитой переписке Андрей Курбский обращается к царю Ивану Грозному, который раньше был "пресветлым в православии", а после того, как начал уничтожать бояр, заслужил характеристику "сопротивного" (то есть дьявола), а пиры с поддерживающей его знатью — "трапез бесовских".

На обвинение в преступлении против своей миссии Иван Грозный отвечал Курбскому, симметрично уличая его в двойной измене: "Зачем ты, о князь, если мнишь себя благочестивым, отверг свою единородную душу? Чем ты заменишь ее в день Страшного суда? Даже если ты приобретешь весь мир, смерть напоследок все равно похитит тебя… Ты же ради тела погубил душу, презрел нетленную славу ради быстротекущей и, на человека разъярившись, против Бога восстал".

В эпоху самодержавия предать монарха, обладающего властью, данной от Бога, — это и политическое преступление, и преступление против веры одновременно. Многократно повторяющиеся в письме упреки в служении сатане, в ереси и в забвении христианских ценностей наделены буквально материальной тяжестью. Ответное послание Грозного Курбскому занимает в современных публикациях не одну и не две страницы, каждое письмо Грозного оказывается объемнее того письма Курбского, на которое оно отвечает. Тяжеловесность многословных конструкций Грозного подчеркивает, насколько тяжким должен выглядеть проступок Курбского и политически, и духовно.

Вне контекста духовных исканий невозможно анализировать и русскую литературу. В 2015 году Фонд единства православных народов завершил издание 12–томной серии исследований "Русские писатели и православие", приурочив этот проект к Году литературы в России. Ломоносов, Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Гоголь, Тютчев, Есенин, Ахматова, Шукшин… Проекта "Русские писатели и бесовщина" пока нет, но исследований ипостасей зла в литературе накопилось предостаточно. Самые очевидные примеры критики политической современности — в "Бесах" Достоевского и в "Мелком бесе" Сологуба, в "Мастере и Маргарите" Булгакова, который долго называл свой роман романом о дьяволе. Бесовщина — исчерпывающая метафора для описания мистического ужаса российской действительности, все еще не утратившая уместности.

Политическая полемика прошлого о природе власти и о государственном устройстве, конечно, может вдохновлять современных политиков, которые нуждаются в эффективных риторических приемах. Но концепция власти в обществе постмодерна не опирается до такой степени на христианские ценности, и вне православной картины мира обращение к той же образной системе, обвинение в бесовщине, дьявольщине и проч. может быть только формальным подражанием, лишенным смысла и веса. Только религиозное сознание способно последовательно и системно мыслить подобными категориями. Но для большинства современных политиков православие — не столько часть личности, сколько часть имиджа, и депутат Милонов в роли Великого Инквизитора выглядит неубедительно, как и многие из процитированных выше персонажей.

Универсальный аргумент

Возможно, еще рано делать мрачные антиутопические прогнозы. Природа публичных апелляций к мистическим концептам, скорее всего, куда более примитивна. Скорее всего, они говорят всего–навсего о полемическом тупике в современной российской политике.

Стремление прислониться к крепкому плечу, то есть опереться на непререкаемый авторитет, рождается в ситуации заведомо бесплодных попыток победить оппонента или убедить аудиторию в чем–нибудь абсурдном и недоказуемом. Авторитет незаменим как аргумент, позволяющий хотя бы формально обосновать для широкой публики тонкие материи, в которых эта широкая публика ничего не понимает, но суждение, как водится, имеет.

В перечне авторитетов для современного человека перемешались великие философы, знаменитые ученые, эстрадные певцы, литературные герои, политики и актеры сериалов. Помянуть ключи от квартиры, где деньги лежат, переврать изречение Черчилля о сигарах, многозначительно намекнуть собеседнику, что оговорочка–то по Фрейду — привычный набор аргументативных клише в языке повседневного общения. Сборники афоризмов и цитат великих людей предназначены для тех, кто хочет казаться оригинальным и искать поддержку у Конфуция. В свое время не чурался китайской мудрости и Дмитрий Медведев, хотя действующие политики высокого статуса крайне избирательны в выборе риторических точек отсчета политики. Было блаженное время, когда крепким плечом был политический авторитет Владимира Путина. Мантра "план Путина", с большим убеждением многократно повторенная перед выборами 2007 года, позволила "Единой России" без какой–либо содержательной программы оказаться в подавляющем большинстве в Государственной думе. В чем состоял тогдашний план Путина, осталось неизвестным, да и кого это, в сущности, могло интересовать?

Отсылка к авторитету в качестве риторической подпорки всем хороша, кроме одного: авторитет — понятие относительное. Для кого–то Елена Мизулина — специалист в вопросах этики и морали, а кому–то и Иммануил Кант с категорическим императивом не указ. Особенно относителен и преходящ авторитет политический. И даже Владимир Путин при всем к нему уважении не может быть универсальным аргументом для представителей всего политического спектра, а заодно и уникальным специалистом во всех областях человеческого знания.

Традиционно абсолютные полюсы добра и зла обрисовывает религия, предлагающая человеку внятную систему координат и наглядные точки отсчета — Бога и дьявола. Политическая идеология только стремится приблизиться к религиозной картине мира по полноте описания, но чаще всего проигрывает. Особенно если идеология противоречива, не прошла проверку ни временем, ни реальной властью. И тогда идеология начинает искать опору у более устойчивого духовного образования — у религии и церкви в качестве ее официального представителя. Особенно закономерен симбиоз действующей власти и наиболее распространенной в стране религии.

Если действующая власть не может предложить обществу необходимую для его внутренней устойчивости систему ценностей или идею, а церковь не может самостоятельно принимать политические решения, то вместе, объединившись, они получают возможность более эффективно управлять обществом. Желание власти стать сильнее и сделать общество более управляемым объяснимо, и для этого в современном мире активно используются две стратегии: культивирование национализма в государственническом патриотическом изводе и нагнетание религиозных чувств. За результативными примерами такой политики далеко ходить не надо: Алжир, Ливия, Египет, Сирия, Украина…

Происходящее в российской публичной полемике пока что напоминает фарс. Единственное, что можно утверждать с большой долей уверенности: подозрительное учащение поминаний всуе разных мистических концептов свидетельствует о том, что у многих политиков окончательно пропало ощущение реальности.