Что делали петербургские бизнесмены и политики во время августовского путча

Во время путча я был «на телефоне» с семьей Ельцина и с самим Борисом Николаевичем. У меня были кое-какие поручения от Бориса Николаевича. Поручения касались создания системы дублирующей власти, на случай если бы демократия в Москве проиграла. И в общем, конечно, события в Петербурге для меня были неясны. Для меня главным было то, что произойдет в Москве. Хотя я прекрасно понимаю эту колоссальную инерцию, которая имеет место в России. Даже через много лет после того, как все события в Москве в 1991 году уже давно закончились, в разных уголках нашей страны существовали различные горкомы и обкомы партии. За эти 20 лет страной пройден огромный путь. Но, к сожалению, русские не предрасположены к административной работе, у большинства из нас нет бюрократического таланта. Мы до сих пор не создали нормального государства. У нас нет никакого навыка самоуправления — это меня больше всего огорчает. Я предлагал и Ельцину, и Матвиенко тоже об этом говорил: давайте приглашать на руководящие посты в ГУВД полицейских из Германии, Голландии и других стран. Прочтите, что о государстве писал Солженицын, и вы поймете, как много времени потеряно... Давайте пригласим на должности министров правительства Петербурга европейцев — пусть «поставят нам руку». Наберем интернациональную команду. Они посмотрят, обучат и вскроют все системные проблемы. Пока не будет этого сделано, ничего не изменится в стране.

В августе 1991-го мы занимались созданием экологической лаборатории. У нас был такой, как это сейчас называется, технопарк на Мытнинской, 19, и там работало наше МГП «ЛЭК», собравшее около 200 молодых ученых, которые делали экологические приборы. Я узнал обо всем последним: все случилось ночью, а у меня в квартире тогда еще не установили телефон. И я пришел на работу, а там все обсуждают путч. У всех была гражданская позиция, все кричали: давайте защищать демократию. А потом кто-то умный встал и сказал: ребята, сейчас вообще непонятно, кто за кого. Давайте подождем, посмотрим, чем все закончится. И все с ним согласились. А затем я уже просто запретил своим ученым ввязываться в это дело. Я им сказал: «Гибель любого из вас может привести к краху проекта. Успеете еще погибнуть на баррикаде». Сейчас я воспринимаю то время как революцию. А тогда было одно-единственное ощущение: как жаль, что только началась новая жизнь, и вот сейчас все рухнет. Мы всерьез думали, что армия победит и вернется старый режим. Мы чувствовали какую-то угрозу, будто надвигается что-то очень плохое. А когда все закончилось, мы были по-настоящему счастливы.

В 1991-м я в кооперативе работал. Торгово-закупочный кооператив «Алиса». Я был в этом кооперативе водителем. Продавали, покупали. Спирт «Рояль» тоже был, но в основном матрешки, хохлома. Я торговлей не занимался, был по части организации. Да господи, тогда все занимались кооперативами, кто куда кинулся, у меня был товарищ, который все это организовал, и я пошел к нему работать. А 19-го ехал на дачу, выходной был. К тестю ехал, в Лебедевку, 15 км от Выборга. Работала одна радиостанция, вроде бы «Радио Россия», там и услышал. Подумал: е-мое. На даче сидели, выпивали, обсуждали. С родственниками был, у меня тогда дети были маленькими — 5 и з года. Грибами занимались, в общем обычными делами. Посмотрел пресс-конференцию по телевизору янаевскую с трясущимися руками. Все, что их спрашивали, — это все напоминает Масяню: «Але, начальник? Да иди ты в жопу, начальник». ГКЧП — больные люди, но мы-то тогда не знали, что это обречено, мы выросли в такой стране, где ко всему готовы, вечно собраны. Но произошло другое. Все это загадочно.

Когда это произошло, у меня был медовый месяц. Как сейчас помню: когда утром заиграло «Лебединое озеро», мы всерьез за завтраком обсуждали, что нужно организовывать подполье и начинать бороться. Все произошло внезапно, я не успел вернуться из Крыма, чтобы поучаствовать в этих событиях. Я в тот момент перешел на пятый курс, думал только о науке, и поэтому на моей жизни эти события никак не отразились. Но если бы путч удался, то, наверное, была бы совершенно другая ситуация в стране и другая жизнь. В тот момент все были за демократию, за Ельцина и против путча. Но сейчас уже неизвестно, какая жизнь была бы лучше и что было бы выгоднее для страны.

Вы меня прямо в мою молодость окунули. Никогда я не испытывал таких чувств, такой радости, как в те 3 дня. Когда я влюбился, когда у меня родились дети и эти 3 дня — это самые яркие моменты в моей жизни. Я был на отдыхе во Франции, когда мне позвонили и сказали: Горбачев заболел, и какое-то гэкачепе взяло власть в свои руки. Я сразу выписался из гостиницы, сел на самолет и вылетел в Ленинград. У моей компании ITUS была клиника, вторая в Союзе. Так вот мы в этой клинике собрались все и написали письмо Собчаку, что, мол, готовы сформировать медицинский отряд и выдвинуться на баррикады. Написали, настала пора подписываться, и тут все как-то затихарились. Я тогда говорю: никогда кроликом не был и теперь не буду! Лучше сесть в тюрьму, чем кроликом быть! И подписал. И еще два человека со мной подписались: Антон Фролов и Евгения Новоселецкая. Вы их фамилии тоже опубликуйте обязательно, потому что это был настоящий героизм. И вот мы письмо отправили и стали ждать, когда за нами придут нас арестовывать. Но пришли к нам другие люди. Нам дали телефонный номер приемной Хасбулатова, и мы оттуда получали информацию из Москвы. Наверное, это письмо Собчаку могло нам впоследствии принести какие-то дивиденды. Но пользоваться этим, вступать для того в какие-то партии никогда не было в моих правилах. Главное, что мы сказали свое слово. И когда эти 3 дня закончились, и закончились нашей победой, мы по-настоящему были счастливы. Потом я разбогател, стал миллионером, все перепробовал, на всем переездил, но та радость, которую мы испытали в те 3 дня, — она была гораздо сильнее.

В девяностых я уже занимался бизнесом. 19 августа приехал на работу, когда объявили, что в стране путч. Какого-то активного участия в происходящих событиях мы не принимали, но, естественно, были за демократию, обсуждали это с друзьями и близкими. Августовский путч сыграл важную роль в жизни страны: она выстояла, сохранила курс — это самое главное достижение, но никаких дивидендов в плане бизнеса мы не получили. Это была, скорее, реакционная акция, призванная не дать стране меняться и сохранить прошлое. Тем не менее люди стали более активными и почувствовали в тот момент воодушевление.

В это самое время я находился на отдыхе в Болгарии. Нет, это была не профсоюзная путевка: у нас тогда уже был кооператив, мы неплохо зарабатывали, и я туда поехал за свой счет. И вот помню только, что болгары в разговорах со мной очень мне сочувствовали: вот, мол, у вас путч. И цокали языками. А я удивлялся: чего они так нам сочувствуют? Даже сам волноваться начал. Но, когда я вернулся в Ленинград, уже все закончилось, и закончилось хорошо.

Я был председателем Ленинградского телерадиокомитета. В то время как все национальные каналы танцевали «Лебединое озеро», работало и давало информацию только ленинградское телевидение. Страна жадно глотала то, что вещали мы. У нас выступали в это время Собчак, Яров, Беляков, председатель Ленсовета. Для всей страны это было сигналом, что ГКЧП — фуфло. Самое главное в событиях августа 1991-го в Ленинграде то, что власть, армия и КГБ не допустили кровопролития. Это заслуга Собчака как мощного политического агитатора. Он очень горячо убеждал военный совет Ленинградского военного округа не применять технику и армию для подавления народного выступления. Это решение принадлежало командующему округом Самсонову, который не выполнил неполномочную директиву Генштаба относительно введения войск в Петербург. Третья фигура — это руководитель местного КГБ Анатолий Курков. Политическая система того общества была такова, что КГБ покрывал все — и армию, и власть. Один командующий войсками округа принять такое решение не мог бы. Во всяком революционном процессе итог революции до массового сознания доходит значительно дольше, чем факт самой революции. Февральскую революцию 1917 года народ вообще не заметил, и октябрьскую тоже, а через 3-4 месяца начались проблемы. В Ленинграде произошло то же самое. После этих событий перестало хватать продовольствия, элементарных продуктов. Это было прямым следствием августовских событий и краха системы, которая существовала до того. В Петербурге продовольствия оставалось на 2 дня, как во Вторую мировую войну. Мне трудно судить о том, кто выиграл, а кто проиграл от этих событий. Революционные события общественно сложные. Они порождают много пены. В том числе и людской пены. Революционная волна выбрасывает на поверхность очень много людей, но волна отступила, и пены нет. Масса людей, которые были сопричастны этим событиям, — где они сегодня?

В августе, когда был путч, я работал в советско-американском предприятии по продаже обуви «Амрус». Мне 28 лет, только ребенок родился, жена заканчивает институт, в июле только начал работать, абсолютное непонимание, что делать. Когда объявили о путче, ехал с дачи на работу. Шел на электричку на 45-м километре. Услышал о путче и стал думать, что делать дальше. Стал созваниваться со знакомыми, все говорят: надо уезжать из страны. Настрой такой был: сейчас будет война, кровь. И так у всех было — непонимание, что делать. Впрочем, большой паники не испытывал. Я тогда и не знал всех фактов, которые могли меня заставить паниковать: что там танковая колонна собиралась войти в Питер и так далее. Связей-контактов-знакомств, которые появились впоследствии, тогда у меня еще не было, так что узнать мне было особо не от кого. По сути, надвигалась гражданская война. И то, что не пролилась кровь, — это хорошо. Никто не хотел воевать, и я рад, что кровопролития не было. Собственно, глядя сейчас, с позиции этакого всеведения, на то время, понимаешь, что никакой революции, никакого возврата к социализму тогда уже не могло быть. За 6 лет, с 1985 года, все государственные институты прогнили до такой степени, что попытка восстановить их с помощью путча была просто обречена на провал. Но, конечно, тогда мы этого знать и понимать не могли, и нам было страшновато.

Сообщение о введении чрезвычайной ситуации я услышал, сидя с двухлетним сыном на руках в моем загородном доме. Смотрел на напряженные, напуганные лица заседавших и думал — неужели они, вот эти неуверенные в себе и явно еще не определившиеся внутри себя с лидером (и было видно, что каждый из них на это место надеется), неужели они верят, что смогут выправить уже накренившуюся массу, залечить страшную трещину, которая поразила некогда могучее государство? Все казалось иррациональным фарсом, непонятно кем и зачем задуманным, но только до тех пор, пока они не заявили о запрете пользования ксероксами и другими средствами распространения информации. В этот момент у меня все похолодело — неужели это возможно? Дело в том, что мне выдалось знать систему СССР по-особому, изнутри, как это мало кому досталось. Дело в том, что я, не будучи ее формальным структурным элементом, в действительности находился в самом эпицентре системы — будучи еще юношей, я знал лично и взаимодействовал с министром внутренних дел, выдающимся деятелем и выдающейся личностью, генералом и тонким знатоком живописи Щелоковым, министром внешней торговли, обладателем 12 орденов Ленина Патоличевым, многими крупными руководителями КГБ, в том числе и с Крючковым. Ленин говорил: «Политика есть выраженная экономика». Так вот, никакое ГКЧП в мире уже не могло изменить распад системы, ее удел был решен экономическими методами — государство обескровили двумя приемами. С одной стороны, обманным путем втянули в мнимую программу СОИ, с другой стороны, одновременно сумели снизить до невозможного нижнего уровня стоимость нефти.

Я был коммерческим директором «Радио Балтика». Дни путча мы провели в достаточно нервной обстановке. Вначале было очень тревожное чувство. Знаете, когда по телевизору «Лебединое озеро» показывают, сидят серьезные дяди в президиуме. Радиослушатели выстроили вокруг нашей радиостанции баррикады. Мы вместе с коллегами боялись, естественно, что каким-то образом вещание перекроют. Мы практически единственные вещали в тот момент. Соответственно, и Собчак у нас в эфире был, и все демократы первой волны. И Горбачев, когда прилетел из Фороса, несколько слов сказал у нас в прямом эфире: наш корреспондент был в Москве, как раз встречал его. Мы посмотрели по телевизору выступление ГКЧП, и вначале нам все казалось очень серьезным. Но в итоге в Петербурге все было достаточно предсказуемо благодаря активной деятельности Анатолия Собчака и достаточно активной поддержке народа. Так что все, слава Богу, кончилось хорошо. Для «Радио Балтика» и для страны. У нас был импровизированный план, что делать, если радиостанцию попытаются захватить. Думали, что, возможно, придется вести вещание с самого передатчика. А в принципе, советская система не подразумевала разгильдяйства. То, что они достаточно нерешительно выступили в итоге, и то, что их широкие массы не поддержали, — это удача. А могло быть по-разному. Мое отношение к событиям не изменилось. Но, естественно, тогда было страшно. Были опасения, конечно, что греха таить. Думали, что работы лишимся, может, посадят. Тогда время было достаточно бесшабашное, к этому легче относились, чем отнеслись бы сейчас.

В то время я учился в Можайке — Военной инженерно-космической академии им. Можайского. Только что впервые побывал на космодроме, увидел, как стартует в космос ракета. В отличие от студентов, у курсантов один месяц каникул, и это август. Я был в маленьком городке в 100 км от Москвы. 19-го кто-то позвонил, я включил телевизор: там зачитывали указ про Горбачева. По советским интонациям ведущего сразу стало железобетонно понятно: перестройка закончилась, и рыпаться бесполезно. Тут пришел друг Леша и сказал: пошли кататься на велосипедах. Раз рыпаться бесполезно, то можно идти кататься. Мы ездили по каким-то колхозным полям, а за нами зачем-то гонялся безумный тракторист. Но на следующий день я включил приемник. И узнал, что еще ничего не закончилось... «Голос Америки», Би-би-си — все рассказывали только про путч. Я это даже записывал на магнитофон — огромный такой, катушечный. Он и сейчас там стоит, и пленка где-то лежит. Под вечер голоса стали совсем тревожными, кто-то патетически восклицал: «Прощайте, Михал Сергеич», ведущие наперебой твердили: штурм-штурм-штурм. На этом я лег спать, а утром побежал на автобус. В Москву. Маме твердо пообещал, что вернусь. До сих пор не понимаю, как она меня отпустила, но она ведь приемник не слушала. Чуть не на ходу заскочил в отходящий автобус, билетов не было, уговорил взять так. Часа через три был у Красной площади. Там гробовая тишина и пустота. Только БМП и вполне миролюбивые солдаты. Москвы я не знал, но каким-то образом пошел прямиком к Белому дому: тоннель, побитые троллейбусы. Вокруг ходят люди с приемниками у уха. Я просто встал в цепочку оцепления у Белого дома, никто у меня ни о чем не спросил. Потом оказалось, что есть небритый командир в плащ-палатке. Что происходит — абсолютно непонятно.. Периодически шла какая-то волна: о, Руцкой, Руцкой поехал! И действительно проносилась машина. Окончательно почувствовал себя защитником, когда начали подходить какие-то бабушки-старушки с котомками — передавали еду. Потом много рассказывали про пьянство. Все, что я там выпил, — чай, налитый в стаканчик из-под йогурта. Под вечер настроение изменилось, пошел слух, что ГКЧП улетел. Начинало темнеть. В окрестностях Белого дома разжигали костры. Я понял, что все закончилось, и закончилось хорошо. Просто вышел из цепочки. И поехал домой. Я твердо обещал маме вернуться.

Во время путча я был на каникулах на юге. Как и все отдыхающие, оказался в ситуации, когда что-то произошло, но все находились в неведении. Люди были озабочены, как и раньше, собирались с утра на пляже. Все, у кого были радиоприемники, — а оказалось, что они есть у каждого третьего, — пытались узнать хоть какую-то информацию. Запомнилось настроение — несмотря на всеобщую тревожность, никто не верил, что демократические начинания вдруг оборвутся таким образом. Я не видел ни одного человека, который высказался бы за гэкачепистов. Через 2 дня напряжение исчезло, и отдых вернулся в прежнее русло. Несмотря на танки в Москве, мне тогда эта ситуация не представилась серьезной: невозможно было поверить, что семь человек с такой репутацией смогут поставить на колени всю страну. Путч не стал причиной смены мировоззрения. Это была просто агония.

В августе 1991 года мне 20 лет было, так что ни о какой политике я не думал. Ну какие мысли могут быть у молодого парня — денег заработать и приличный костюм купить, чтобы с девушкой хорошо время провести. Например, кино посмотреть — «Дикую орхидею» или «Уолл-стрит» про красивую западную жизнь, про то, как делать бизнес. Так что все, что в те дни происходило в Москве, пугало только тем, что все эти мечты могут так и остаться мечтами, если какое-то ГКЧП начнет гайки закручивать и обратно в «совок» страну возвращать. Я, кстати, даже телевизор тогда не смотрел: некогда было. Тогда у меня уже был небольшой бизнес — мы занимались регистрацией юридических лиц, документы необходимые собирали и сдавали их куда надо. Комнату мы тогда снимали на ул. Зины Портновой — 20 м2, и стояли там стол, стул и печатная машинка, даже телевизора не было, такой вот был бизнес-центр. Но все же путч и до нас докатился. У меня тогда сотрудником один парень был, так вот потом оказалось, что его брат — Илья Кричевский, один из троих ребят, погибших во время путча.

Не могу сказать, что те 3 дня оставили какой-то неизгладимый след в моей жизни. Все это было слишком несерьезно, не более серьезно, чем избирательная кампания «Единой России». Я тогда только что уволился из армии и работал на трех работах. И вот 19-го числа утром, собираясь на работу, я включил радиоточку на кухне в моей квартире, а Ленинградская радиосеть была одной из самых приближенных к властям тогда, и услышал: теперь у нас ГКЧП всем руководит. У меня была на это одна-единственная эмоция: опять какую-то муру наши власти предержащие затеяли, будут нам работать мешать. И поехал на работу, решив, что деньги зарабатывать надо, а не на баррикады лезть. А потом, когда некоторые слабонервные либералы забеспокоились, что армия начнет убивать народ, я, как недавно уволившийся из Вооруженных сил и знающий, что этого быть не может, стал своих знакомых успокаивать: мол, народ и армия едины, никто никого не тронет, все это глупости, которые пронесутся и забудутся, как и все нынешние псевдопротесты против власти. На баррикады я не ходил, дурака не валял, потому мне изначально было понятно: все это ерунда. Я хорошо чувствую процессы, у меня есть на них чутье. Поэтому никакой демократической экзальтации у меня тогда не было. Думаю, что люди, которые ходили тогда на баррикады, сегодня чувствуют себя полными дураками. Мы, правые консерваторы, вели себя правильно еще тогда.

Во время путча народ собирался на площади у Ленсовета и как-то протестовал. У меня, как и у всех, были иллюзии по поводу будущего нашей страны. Казалось, что все идет к лучшему, что у власти окажутся те люди, которые смогут что-то изменить, многие романтизировали происходящее. Мне тогда было 23 года, я был весьма политически активным молодым человеком: на протяжении 3 дней путча находился у Ленсовета, участвовал в ночных событиях, хоть они никак не повлияли на мою жизнь в будущем. Это было прекрасное время надежд, которые не оправдались. За прошедшие годы я все осознал, иллюзий больше нет: когда решат свергнуть нынешнюю власть, я, как и 99% россиян, буду сидеть дома и ждать, когда все закончится, потому что если ее свергнут, то, скорее всего, к власти придут еще большие уроды.

Вечером 18 августа я прилетел из Гамбурга. Это была моя первая зарубежная поездка — до этого я ни разу не ездил даже в соцстрану. Помню, больше всего меня поразили не магазины, казавшиеся бесконечными, а кабриолеты и множество женщин за рулем авто. Еще удивили немецкие социалисты, которые настолько не любили буржуазию, что старались не соприкасаться с ней нигде и с явным осуждением смотрели на меня, когда я рассказывал им о том, как был в гостях на вилле у банкира. У меня, советского человека, классовое сознание напрочь отсутствовало, все люди были братьями. Перелет, очередь, хмурые лица в аэропорту Пулково утомили настолько, что я, не разобрав вещей, завалился спать. Когда проснулся, за окном моросил противный дождь, а по радио звучала идиотская постановка. Речь в инсценировке шла о том, что Горбачева сместили с поста президента и вместо него теперь какой-то Янаев. Причем сместили «по состоянию здоровья», что звучало особенно нелепо: ведь если человек жив, то сам мог бы заявить о том, что уходит по болезни, а если мертв, то формула кажется вообще за гранью абсурда. Зачитывали списки людей из какого-то комитета по чрезвычайным ситуациям, но что произошло чрезвычайного? Неужели то, что каждому гражданину СССР предлагалось бесплатно получить 15 соток земли? Бакланов, Крючков, Павлов, Пуго, какой-то Тизяков. Стародубцев — председатель Крестьянского союза. Какой Крестьянский союз? Я выключил радио и включил телевизор, где было то же самое, только вперемежку с Чайковским. Тут я понял, что это не постановка. Представьте себе, что вам говорят: Путин и Медве- дев заболели и вместо них будут править Сидоров, Редькин и Пупкин, президент партии филателистов. Примерно такое ощущение было у меня, и не у меня одного. Сначала у меня было побуждение спрятать под кровать привезенный из поездки видеомагнитофон, но потом сказал себе: какого хрена опять наверху устраивают разборку, не спросясь у народа? Ощущение абсурда, быстро минуя стадию страха, перешло в чувство протеста. Редактор газеты, в которой я тогда работал, был секретарем обкома комсомола, но он сразу же поддержал противников ГКЧП. Мы стали готовить оппозиционный номер. Впрочем, пока он готовился, оппозиция стала властью. В те дни я решал личные проблемы — мы расставались с девушкой, и я, потерянный, бродил по центру города, где шел непрерывный митинг. Ленинград на несколько дней стал открытым городом — без власти, без преступности, без руля и без ветрил. Страха, по-моему, не было ни у кого, было скорее ощущение карнавала, чувство, что теперь все возможно, что завтра наступит этакий капитализм интеллигентских грез, где у меня, любимого, будет полная свобода выходить за рамки, а правила и законы будут писаны для всех прочих, где бедным будет кто угодно, только не я, ведь я заслуживаю лучшего. Короче говоря, наступит такой капитализм, где от каждого по способностям, а каждому по потребностям. Сегодня, пожалуй, никто бы не пошел на баррикады: какая разница, кто наверху — ну, Пупкин и Пупкин. Тогда умонастроения людей были другими, и случилась революция, которую возглавила и быстро обратила себе на пользу: та самая номенклатурная гидра, которую вроде бы 4 и свергали.

В 1991 году я был членом Ленинградского обкома КПСС, руководителем пресс-службы Смольного. В силу статуса находился в гуще политических событий. Несмотря на такую личную вовлеченность, события 19 августа стали для меня, с одной стороны, полной неожиданностью, а с другой — закономерным результатом интеллектуальной и моральной несостоятельности высшего партийного и государственного руководства страны. Говорить о том, что ожидалось нечто вроде ГКЧП, я бы не стал. Но именно тогда в обществе и в руководстве страны было явно выраженное идеологическое противостояние. И ГКЧП стал иллюстрацией этого противостояния. 19 августа был обычный рабочий день. Я, как и абсолютное большинство работавших в обкоме, узнал о ГКЧП из общедоступных источников информации и почувствовал, что сделан шаг, не соответствующий общественным ожиданиям и обреченный на провал. Я не ходил на митинги, но у меня была достаточно адекватная информация о них. В 1991 году СМИ были действительно свободными. Сразу после путча в моем кабинете провели обыск. Я был дома, мне позвонили и сообщили об этом. Всем хотелось знать истину: был ли это сговор, участвовал и л и в этом региональные партийные организации. И, конечно, никаких подтверждений этому не было найдено. Был и почти смешной эпизод. Когда журналисты собрались выработать позицию по отношению к ГКЧП, один заявил, что я знал о готовящемся путче, но не предупредил коллег, и предложил исключить меня из союза. Для того момента исключение из Союза журналистов какого-то партработника было абсолютно несущественным. Но я признателен своим коллегам, что они не поддались настроению «поиска ведьм». После провала ГКЧП я, как и все партийные работники, был уволен указом президента страны. И, посчитав для себя невозможным дальнейшее занятие политикой, решил развивать свой бизнес. Так я стал издателем. Так что в мою личную судьбу ГКЧП внес профессиональную переориентацию. Спустя 20 лет мне кажется важным учесть негативный опыт отстраненности правящей элиты от реальных проблем граждан. Но ситуация сегодня существенно отличается от того, что было в 1991-м. Во-первых, во властных структурах нет никаких идеологических разногласий. Все сосредоточены на обогащении и сохранении режима личной власти. Во-вторых, сегодня основные федеральные СМИ находятся под жестким контролем и не отражают реальных общественных настроений. А это особенно опасно для страны.

Я уже занимался бизнесом. Я никогда не работал в обкоме комсомола. Но при нем можно было делать коммерческие предприятия. Я был руководителем одного из таких, оно называлось «Политэкс». Оно тогда уже начинало оптовую поставку разных товаров в Россию в рамках разрешенной коммерческой деятельности. Это было не только индивидуально частное предпринимательство, это была форма, когда надо было делать отчисления в обкоме комсомола, а в остальном прототип современных коммерческих фирм. Поставляли компьютеры, другую электронику, продукты питания. 19-го в 8 утра мне позвонила моя знакомая, бухгалтер одной из моих компаний, и сообщила, что надо срочно включить телевизор. Там первый раз я увидел «Лебединое озеро» и, соответственно, сводки новостей о том, что образован ГКЧП, что Михаил Сергеевич заболел и т. д. Дальше события начали развиваться стремительно. В первый день я был на Исаакиевской площади, где ночью и вечером собралось огромное количество людей. Помню перевернутые троллейбусы, людей, слушающих радио «Голос Америки», «Эхо Москвы». Это было очень впечатляюще. Видно было, что это историческое событие. После этого было выступление Собчака. Он прилетел из Москвы ночью. Второе его выступление, на котором я был, состоялось на Дворцовой. Там уже были простые, обыкновенные люди. Если в первом случае это, наверное, все-таки была больше молодежь или люди, которые поддерживали рыночные начинания Горбачева, то во второй раз был уже созван Ижорский завод, как я понял, и Кировский. Простые люди, рабочие, которые не хотели больше жить по-старому. Это была массовая синергия протеста. Постоянно были новости, что идут танки, почему и были перевернуты троллейбусы. Их ожидали. Как я понимал по разговорам со всеми, есть дозорные, которые смотрят, подходят войска или нет. Я очень горжусь, что являюсь участником больших исторических событий. Жизнь не прошла ровно-ровно. Я думаю, что кардинальная смена формаций бывает мирной только в обществах, имеющих свою историю взаимоотношений и цивилизации. У нас это было «или — или». Или огромная плеяда коммунистическая, или нормальные цивилизованные отношения. Да, за 20 лет не все оказалось нормальным. А по-другому быть и не могло. Нельзя взять людей с Луны или Марса, переселить в Россию и сделать мыслящими по-новому. Даже очень известные бизнесмены вам расскажут, что они ностальгируют иногда по каким-то отдельным советским вещам. Была какая-то душевность. Но по базе своей я категорически поддерживаю события. Поддерживаю в следующем ракурсе: страна запуталась в 1917-м, и в 1991-м ее начали тяжело, с кровью, но выводить на путь, которым живет весь мир и который дает людям внутреннюю свободу. Да, все непросто, но уверен, что мы обязательно дойдем до полностью цивилизованного общества.

В августе 1991-го я работал в Молодежном комсомольском центре, это одна из организационных форм, позволявших заниматься кооперативным движением. События путча были полным шоком для предпринимателей: в те дни все внезапно перестало работать. В начале 1990-х нормальной банковской системы еще не существовало, все расчеты производились наличными — и все вдруг приостановилось. Половину из того свободного времени, которое у меня появилось, я провел с друзьями у телевизора, обсуждая происходящее, вторую половину — бродил где-то в районе Исаакиевской площади, наблюдал за происходящим. Многие, наверное, будут рассказывать, что стояли на баррикадах, ложились под танки. По моим личным наблюдениям, ничего этого в Петербурге не было, так, чтобы стенка на стенку с армией, погибшие. Существовал огромный энтузиазм, народ жег костры на площади, дежурили с флагами, собирались что-то защищать. Для меня субъективно путч — это благо. Разумеется, я имею в виду не конкретных погибших людей, а произошедшую встряску общества. Для таких молодых ребят, как я, появился шанс что-то изменить в жизни. Старая система перестала работать, новая еще не появилась, открылась масса возможностей. Нельзя даже сказать, что старую систему свергли: она была настолько трухлявая и недееспособная, что просто перестала работать. Предприимчивые люди с незакисшими мозгами имели определенные шансы на успех. Я этими шансами худо-бедно воспользовался, действовал по наитию.

Мои воспоминания о путче? Напишите — не участвовал. Я имею в виду, с ТОЙ стороны. И на митинги я не ходил. Мы с товарищами ездили смотреть на баррикады у Исаакиевского собора. Потом обсуждали пути отъезда из страны, если вдруг путчисты победят. Обсуждали организационные вопросы, потому что некоторые мои товарищи были в движениях демократического плана. Их бы наверняка пересажали. Они мне передавали свои пожелания по тому, как я должен их капиталы оставить их родственникам и семьям. Такая была передача полномочий друг другу, кто выживет. А потом мы 2 дня играли в покер и пили коньяк, потому что делать было нечего, и на улицу ходить не хотели. Я услышал: идут танки. А у меня семья была на даче. Ребенку было 2,5 года. Я поехал на дачу посмотреть, как они. Мы готовились уже к возможности сесть в ближайший самолет. Стоял вопрос свалить хоть куда, потому что не хотелось жить в тоталитарной стране. Думали на машине ехать, потому что аэропорт могли перекрыть. Машиной через Финляндию. То есть мы собирались сваливать. Это еще и время, когда особых денег не было. Весь капитал на тот момент составлял $30-40 тыс. Ну, тогда это были приличные деньги, мало у кого они были. Но на них за границей-то не разгуляться. А как вы понимаете, мы там не очень нужны. Мы еще ребята были относительно молодые. Героическим похвастаться нечем. Но время было тяжелое, проблемное, и очень мы хотели, чтобы это кончилось. Очень радовались, что тогда, как нам казалось, демократия победила. Я в то время занимался бизнесом исключительно торговым. Возил мясо и сигареты из Прибалтики и Белоруссии. Это ж было время достаточно голодное. Не только бизнес был под угрозой, но и наши представления о свободе и жизни. Во всяком случае, прослойка моих друзей и знакомых именно так относилась к этому. Не знаю, что там думал остальной народ. Но, судя по результату, большая часть народа думала так же. В стране было время беспредела. Ну как не попробовать воспользоваться ситуацией? Были бы не эти, так другие. Нам повезло, что это была кучка неподготовленных идиотов. Сейчас, по прошествии времени, можно так сказать. Если бы в тот момент это была сильная команда с большой головой, идеологией, подкрепленная финансами и силой, то все могло бы быть совсем по-другому. И думаю, что гораздо хуже, чем мы имеем на сегодняшний день.