Недоумение — одна из главных движущих сил инсценировки романа Евгения Водолазкина "Лавр", созданной Борисом Павловичем и Элиной Петровой в соавторстве с артистами театра "На Литейном", занятыми в спектакле. Актеры хаотично выходят на сцену, пытаются примоститься у советского бетонного забора или на полувкопанных в "землю" шинах, украшающих подобие провинциальной клумбы. Им неудобно, они уходят. Возвращаются, берут в руки расставленные на полу предметы вековечного деревенского быта — туески, корыта, рубанки, какие–то неопределимые хозяйственные штуковины: они не очень понимают, что с этим делать, застывают в позах музейных манекенов, неловко складывают что–нибудь одно во что–нибудь другое, растерянно поглядывают друг на друга. Уходят. Возвращаются, подбирают рваные бумажки, начинают, запинаясь, зачитывать обрывки текста романа, поначалу такие же смутные, как надписи на берестяных грамотах. Трудно сложить ясную картину русского Средневековья по чудом сохранившимся фрагментам записок, вообще–то, почти неграмотного мира. Так же трудно сложить воедино историю жизни Арсения–Устина–Амвросия–Лавра — средневекового врача, юродивого, паломника и схимника. Лишь со временем (довольно значительным в и без того четырехчасовом спектакле) обретает она связность и хронологическую последовательность.
Один читает — другие изображают (не в такт со словами, невпопад, озадаченно или лукаво посматривая в зрительный зал) деревенского лекаря–мудреца Христофора, маленького, взрослого и старого Арсения, его родителей, умирающих от чумы, его возлюбленную Устину. У Устины единственной есть собственное лицо: юная Дарина Одинцова, живая и давным–давно умершая Устина, всегда рядом с Арсением (Устином–Амвросием–Лавром), она слушает его и других, обнимает, утешает, вновь умирает во флешбэках. Всех остальных героев романа персонифицируют все остальные артисты — кто кого, по необходимости. Роман Агеев без швов, встык превращается из трагически–недоуменного Арсения, не понимающего, на правильном ли он пути, в буйного (и всеведущего) псковского юродивого Фому, который не прочь походить по воде — да не с проповедью, а с кулаками. Елена Ложкина предстает то ослом (хореографически–изысканным), то старцем Лавром, принимающим на себя грех прелюбодейства. Александр Кошкидько хромает и поводит плечом во всех ипостасях — будь то Арсений или исцеляемый Арсением конь. Евгений Тележкин пребывает в брутально–шумном замешательстве в ролях вора, юродивого, мальчика Сильвестра и ленинградского археолога Строева. И только один артист — Александр Безруков — буквально находит себя. Его явление в пышном итальянском ренессансном одеянии посреди русской бедности (которая, по мысли художника–постановщика Ольги Павлович, одинакова что в XVI веке, что в XX) знаменует не только конец первого акта, но и новый поворот в устройстве спектакля: отныне на сцене читать почти не будут. Будут играть.
Диалоги Арсения и итальянского ученого–мечтателя Амброджо (в неподражаемом исполнении Александра Безрукова) вошли в инсценировку чуть не дословно: рассуждения о том, что времени не существует, драгоценны и для автора романа, и для постановочной команды. Как средневековый Псков, мерцая, проявляется в обшарпанном антураже псковской Комсомольской площади 1970–х, так и современный новояз "Лавра" уходит корнями в глубокое, но едва ли осознанное и понятое прошлое. Бедная одежонка персонажей — как и звуковой образ спектакля, составленный из русских духовных стихов и неартикулированного воя, — вообще вне всякого времени. Появляющиеся во втором акте лоскутные занавеси–панно — вылитые "тряпочки" Тимура Новикова — напоминают и об условности воображаемого Средневековья, по которому путешествуют герои книги и спектакля, и о хрупкости настоящего, в котором пребывает зритель. Житие святого, сменившего много путей и четыре имени в попытке достучаться до небес, в театре "На Литейном" не воплощают — предъявляют нам как жизнь, которую мог бы прожить каждый, если бы хватило душевных (или духовных) сил.
Три музыканта из проекта Бориса Павловича "Квартира" (с окаринами и баяном) в финале обретают голоса.
Они пересказывают дикие обстоятельства похорон Лавра и восклицают от имени очередного заезжего европейца: "Что вы за люди такие? Вы сами–то понимаете?" "Нет, не понимаем, мы и сами ничего не понимаем", — бормочут артисты, выходя на финальные поклоны.
Идеальный финал долгого спектакля, который хочется пересматривать, и романа, который тоже стоит перечитать.
