Время имитаторства и бутафории

Валерий Владимирович, вы один из идеологов и пропагандистов театральной реформы. Как с ней обстоит дело сейчас?

— Мы пришли к ситуации, когда не мы сами концептуально обозначаем реформу и потом пытаемся реализовать, а уже жизнь заставляет. Мы пропустили время, когда можно было заказывать реформу, диктовать ее условия.

Мы — театральное сообщество?

— Да. Я и некоторые мои коллеги уже лет двадцать про это говорим, но все равно пропустили момент. Сегодня ситуация в государстве и в обществе диктует: будет так–то. Но нам так плохо! А это теперь роли не играет. Сегодня реформа строится наступательно, агрессивно, во многих своих положениях просто отрицательно. Но ничего сделать нельзя.

У нее есть автор?

— Много авторов. И Минфин, и Минэк. Экономическая ситуация трудная, действительно надо многое оптимизировать. Но чиновники думают, что театр — грубое искусство: главное, чтобы люди, выходя из кулис, лбами не стукались, подумаешь, чепуха. А это очень тонкое, хрупкое искусство. Тем более если речь идет о драматическом театре, о некоем духовном институте, который требует не скоропалительных результатов, а времени и терпения, в отличие от шоу–бизнеса или музыкального театра. Однако чиновники не понимают этой разницы.

А я не понимаю другого: сколько украли на саммите, Олимпиаде, в Минобороны — с лихвой хватит на все театры. Как будто есть две разные России: в одной счет пропавшему идет на триллионы, в другой требуют сократить зарплату актерам, потому что у государства нет денег…

— Думаю, это уже не две России, а три или четыре. Ложь вообще у нас доминирует. Во всем. Она давно проникла в наше сознание, а сегодняшнее время особенно провоцирует цинизм. Мы живем во времена имитаторства, бутафории. Имитируемой бутафории. Думаем одно, говорим другое, а про себя знаем, что делать надо третье, но ничего не делаем. Очень тяжелая ситуация. Мы запутались, обманулись сто раз, никто никому не верит, какая–то агрессия появилась во всем.

Ладно саммиты и стадионы — воруют вообще везде. Но тут пошла новая мода: всех подозревать и ловить. Беспрерывные проверки. Сейчас Счетная палата месяц проверяла строительство нашей новой сцены (театрально–образовательный медиакомплекс Александринского театра. — Ред.). Вообще–то это нонсенс — проверять до окончания стройки. Это как прийти и контролировать выпуск спектакля, когда все в истерике. Через 2 – 3 месяца, когда мы закончим, и проверяйте, никто же ничего не скрывает. Тем не менее проверка прошла замечательно, никаких нарушений не нашли. Но я хочу сказать, что это веер начался: Консерватория, БДТ, в Москве театры, Мариинка здесь — всех везде подозреваем, и деятели культуры не исключение, неприкасаемых нет. Но это же просто мода.

Потому что мы–то про себя знаем: есть прикасаемые, а есть неприкасаемые. Все время играем в эту жуткую двойную игру, заигрались совершенно. А то, что на культуру якобы нет денег, так их давно нет. Не хватает катастрофически, мы даже до 1% ВВП недобираем. И ходят разговоры, что сейчас опять срежут…

Есть важная сфера, казалось бы не имеющая отношения к финансированию театров, но на самом деле имеющая, — международная деятельность. Если говорить честно, без дураков, — мы ведь сегодня все растеряли. Мы никому не интересны, нас все поливают. Это страшно, но это так.

Мы привезли в Дюссельдорф "Гамлета" — там был просто взрыв. Спрашиваю: что это вы все прям вибрируете? — Ну как же, мы давно считаем, что в России ничего хорошего не происходит. И Pussy Riot нам тут очень помогли, вернее, не сами девчонки, конечно, а то, что мы с ними сделали. И закон Димы Яковлева. Лавочник в Дюссельдорфе говорит: почему у вас три прекрасные девушки сидят в тюрьме? Он толком не знает, кто они вообще, просто у них не привыкли, чтобы за такое сажали в тюрьму, и надолго. Свой имидж мы стремительно разрушаем. Единственная экспансия, которая сейчас возможна, — экспансия культуры. Надо что–то привозить точечно, зная, что где будет ко двору: в Дюссельдорф, предположим, нашего "Гамлета", а в другой город — Додина, а сюда может приехать "Мастерская" Козлова в маленький зальчик.

Хорошо отношусь к Калягину, но приезжаю в Ригу и вижу, что в Российском культурном центре он играет в антрепризе, в старом советском здании, от одного вида которого начинает колотить. Конечно, там нет ни одного латыша, а только горстка русских пенсионеров. Обдуманная политика культурного экспорта требует финансирования, а на это у нас вообще денег нет. Нет такой статьи расходов.

Местный комитет по культуре выделяет гранты на гастроли.

— Здорово, можно только аплодировать, но вообще–то системы никакой нет. Посол Франции или США может выступить спонсором гастролей, у них есть средства на это. Наш посол даже не представляет, что такое возможно. Но, повторю, культура — единственная область, где мы сегодня можем побеждать.

В этом году вы председатель жюри "Золотой маски". Ее экспертному совету ставится задача: не только отобрать номинантов, но составить такую афишу "масочного" фестиваля, чтобы она отражала текущую ситуацию в отечественном театре. Что вы увидели в этом зеркале?

— Мы в раздрызге. Театральное сообщество разобщено, главные, с моей точки зрения, критерии размыты. Раньше и правые, и левые в каких–то случаях соглашались: да, тут истина, — сейчас этого нет. Есть, конечно, как всегда, люди, которые держатся за то, что давно бы пора забыть, притом достаточно ожесточенные и воинствующие.

Часть критиков долго и уверенно хоронят репертуарный театр — вполне неглупые люди и хорошие профессионалы. Подозреваю: они просто боятся, что их сбросят с корабля современности, что они выпадут из этой ниши, и тогда они уже как бы не главные законодатели. Есть на этой псевдоавангардистской территории новаторы — а на самом деле имитаторы чистой воды. Например, вижу, как один умный цепкий молодой человек четко целенаправленно выстраивает…

Инфраструктуру успеха.

— Точное определение. Рационально, цинично выстраивает инфраструктуру успеха. Это такой Сальвадор Дали для очень бедных. Их поддерживают. Но одна из главных проблем — нельзя делать реформу без зрителя.

Приходит зритель, ничего не понимающий в театре, и его воспитывают на этих произведениях, которые выдаются за самое модное, самое прикольное, самое замечательное. Хотя на самом деле это не имеет никакого отношения к настоящему театру. Время очень способствует: ведь имитаторы не просто так возникают, но в определенных условиях. Еще лет десять–пятнадцать назад их не могло появиться, почва не была готова. А сейчас, когда мы врем во всем, — вот они, герои. Каждое время рождает своих героев. Это беда, и что будет завтра, не знаю.

Что делать?

— Надо бороться. Другого пути нет. Надо отстаивать то, в истинности чего уверен. А какой еще выход?

Во время прошлогоднего конфликта председателя комитета по культуре Дмитрия Месхиева и главного режиссера Театра им. Ленсовета (от которого Месхиев требовал отказаться от постановок на стороне) Гильдия театральных режиссеров России, которую вы возглавляете, выступила в поддержку Бутусова. Но как вообще быть в таких ситуациях? С одной стороны, задача чиновника — создавать творческому человеку комфортные условия. С другой — должен же быть алгоритм увольнения, например, творчески несостоятельных руководителей.

— Тут все–таки нужен некий компромисс. А то назначили, а потом говорят: так, ты будешь сидеть здесь на месте за зарплату. Учредителю надо было четко указать в контракте, на что главный режиссер имеет право и что обязан. Например: ставить два спектакля в сезон, а остальное — пожалуйста, где хочешь. Должны быть обозначены обязательства сторон, форс–мажорные обстоятельства, штрафные санкции, все можно было детализировать, спокойно договориться. Учредитель имеет право потребовать выполнения обязательств, но надо отработать этот механизм.

Конечно, с моральной стороны — я так думаю, я уже человек немолодой, и у меня другая ответственность в крови, — о каких постановках на стороне можно говорить, когда ты пришел в театр и тебе надо его поднять?

Меня приглашают уже много лет Венский театр, Варшава, Токио — я отвечаю: ребята, как я могу уехать? Мне же надо здесь работать. Так что с точки зрения профессиональной этики есть некоторый нюанс. Если ты сделал уже что–то с театром, он у тебя катится, можно поехать. А пока еще рано. Мне кажется, тут хорошо было бы немножко себя сдержать. Но у каждого своя природа, свое мышление и свое понимание ответственности. Молодые сегодня вообще не хотят отвечать ни за что.

Наша проблема в том, что у нас нет скамейки запасных. Если человек пришел в театр — он должен отсюда не вылезать, вкалывать, следить за всем, строить этот дом. А молодые не хотят, им удобно: тут поставил, там поставил, получил деньги — тем более, как мы говорили, очень легко запудрить мозги.

На вашей новой сцене обещаны какие–то невероятные технические чудеса. Что такого нового обнаружилось, как говорил Станиславский, в жизни человеческого духа, чего нельзя выразить средствами традиционного театра?

— Я рассматриваю технические возможности просто как открытие новых форм. Да, там можно будет как угодно трансформировать сцену и вообще пространство, окна открываются на Фонтанку, круче этой площадки в России нет, да и в Европе найдется разве что три–четыре. Другое дело — как с этими возможностями поступить. Меня они интересуют прежде всего как инструменты создания нового оригинального произведения. Представьте, в Интернете транслируется, допустим, постановка "Макбета" на зоне, и мы туда вплетаем какие–то куски. Хочется соединить репортажность и социальность, которые витают в обществе, с театром. Думаю, что через это можно приохотить молодежь и к традиционному театру. Сегодня надо использовать любые возможности ее затащить. Потому что сейчас бездарный капустник выдается за прочтение классики, а они думают, что это и есть театр. Когда–то для просвещения немало сделал телевизионный театр, а теперь, мне кажется, много может Интернет. Но, если этот сверхсовременный набор средств будет лишен смысла и понимания, про что, зачем, ради чего — все так и останется формой.

В последнее время на нас посыпались всякие законы про искусство: не курить, матом не ругаться, не пропагандировать, чувств не оскорблять и т. д. Понятно, что надо как–то симулировать деятельность, и для этого выбрана сфера символического, поскольку в реальное никто не пустит. Но так ведь скоро начнут запрещать те или иные художественные приемы. Как художнику послать мещанина?

— Все эти проблемы — от бескультурья. От невежества. Мы вообще превращаемся в средневековье. По форме 3D, 4D, мультимедийный интерактив, а по сути — средневековье, только цифровое. Лишь от невежества можно думать: раз мне не нравится — надо запретить. И если я имею такое мнение, то все должны иметь такое же. Это дремучесть. Вот история со спектаклем "Лолита". Обсуждать, педофилия это или нет, — полный идиотизм. Они вообще ничего в этом не понимают! Еще скажите, что новелла Томаса Манна "Смерть в Венеции" — педофилия. Это же не про то, как дяденька хочет мальчика или девочку, а про то, как страсти нами управляют, как страсть может сжечь человека. Это знак, символ.

В "Смерти в Венеции" Висконти, одном из моих любимых фильмов, это блестяще сыграно Дирком Богардом: герой теряет талант музыканта, теряет слух, он иссушен этой страстью, вот о чем это.

А в Ростове–на–Дону несчастный мюзикл "Иисус Христос — суперзвезда": елки–палки, в Советском Союзе его запрещали как религиозную пропаганду, а теперь, оказывается, он оскорбляет чувства верующих. Они сошли с ума просто! Но, когда люди отменяют спектакль потому, что их напугали, и это не получает никакой оценки, значит, завтра отменят другой спектакль, третий, четвертый. Это кампания. Я к этому отношусь очень серьезно и считаю, что мы должны давать отпор невежественному желанию всех причесать под одну гребенку. Это все вопросы личной совести и внутренней культуры, без окультуривания людей мы никуда не двинемся.

— Вы как член президиума президентского Совета по культуре можете все это сказать президенту?

— Мы и говорим. Но не все зависит только от президента. Это тоже наш менталитет: чуть что — петиции на высочайшее. Я считаю, нам следует во многих вопросах вообще от президента отстать.