Они могут джигу танцевать. Андрей Константинов - о борьбе с терроризмом и национальной идее

В Петербурге произошел первый в новейшей истории теракт. И в 1990–е, и в 2000–е они обходили нас стороной. Почему? И почему больше не обходят?

— В свое время основной внутренний терроризм в России был так или иначе связан с событиями в Чечне. В тот период террористическая активность обходила наш город стороной, потому что Петербург рассматривался этими людьми как ворота на Запад, как транзитный узел, где можно вести бизнес с людьми, уже осевшими в Скандинавии.

В городе была сильная национальная диаспора, которая исходила из того, что здесь не надо безобразить, потому что это будет вредить бизнесу. Кроме того, в Ленобласти в бывших пионерлагерях и домах отдыха лечились раненые боевики. Это было удобно, учитывая близость границы. В силу всех этих факторов у Петербурга было намного меньше причин, чем у других городов, быть выбранным в качестве мишени.

В течение последних лет (и началось это еще до начала участия России в событиях в Сирии) тренд изменился. В Чечне была создана сильная власть, и проблемы на северокавказском направлении по целому ряду причин ослабли. Зато невероятно усилился ближневосточный тренд.

Больше всего это связано с "Исламским государством" (ИГ, организация, запрещенная в России). Наши североамериканские друзья своими "умными" действиями (а если без кавычек — своим клиническим идиотизмом) приложили руку к его созданию. И туда поехало большое количество граждан и России, и экс–советских стран.

Для этих людей Петербург обладает уже совсем другим статусом. Это второй город в стране и крупнейший туристический центр. Как террористы выбирают города? Им нужно, чтобы города были звучными. То, что это родина Владимира Путина, возможно, тоже учитывалось, но вряд ли было основным фактором.

Следует ли из этого сделать вывод, что теперь нам нужно быть готовыми к новым угрозам?

— В той же степени, что и Парижу, Брюсселю, Берлину, Москве и всем остальным мировым городам. К этому надо отнестись серьезно. Борьбу нужно вести всерьез.

Впрочем, для начала мы должны убедиться в том, что это был теракт. Такова основная версия, но есть ряд серьезных вопросов.

Первый из них — об ответственности. Когда взрывали самолет, летевший в Петербург, почти сразу одна из шаек ИГ взяла на себя ответственность. Сейчас мы этого не видим. Теракт предполагает быструю атрибуцию. Конечно, иногда на себя берут чужое. Но чтобы не брали своего? У палестинцев иногда пять шаек берут на себя одно и то же, а потом выясняется, что это сделала шестая. Но когда никто не берет на себя ответственность, лично мне это очень не нравится.

Второй вопрос — это почерк. Не очень хорошо, когда одновременно есть признаки и того, что это сделал одиночка, и того, что это было сделано группой. Вам предстоит определить почерк, а у вас складывается впечатление, что одну букву писал один человек, а другую — другой.

Бывают случаи самопроизвольного подрыва. Возможно, взрывное устройство везли в другое место. Нужно выяснить, идентично ли то устройство, которое нашли на "Площади Восстания", тому, которое сработало. Это непраздный вопрос. Обычно взрывные устройства, если их несколько, клепают по одной и той же, самой надежной, схеме. Пока нет внятного ответа, остается беспокойство.

Бывает и так, что под теракт маскируют криминал. Допустим, вам нравится девушка Маша, но она не разделяет вашу симпатию, и вы решаете, что ее симпатия к мальчику Саше — это неправильно, и решаете их обоих взорвать. А они вместе катаются на метро. Вы вынашиваете простой преступный план: все будут говорить, что это теракт, и никто не подумает, что все дело в вашей неразделенной любви. Такое бывало, и не раз. Когда дилетанты такого рода делают взрывные устройства, то по их типу и по тому, как оно было приведено в действие, можно многое понять. А тут тактико–технический рисунок состоит словно из обрывков, которые противоречат один другому.

Какой способ борьбы с терроризмом в сегодняшних реалиях наиболее эффективен?

— Точно не с помощью рамок металлоискателей. Надо бороться идеологически, а сейчас такая борьба не ведется в принципе. Ни в Европе, где все политкорректны, боятся исламофобии и сами себя заколдовали, ни у нас.

У нас это объясняется другими причинами, но борьба идет с тем же "успехом". И это так не потому, что в Конституции записано, что любая идеология запрещена. Это потому, что с идеологией может бороться только идеология, а у нас нет никакой программы. Можете ли вы вспомнить хоть один художественный фильм или сериал, который был бы посвящен актуальным, сегодняшним проблемам?

Проблема в том, что не сформулирована политическая концепция?

— Отсутствует картина мира, отсутствуют разговоры и дискуссии. Американцы пытаются это делать, а мы нет.

А ведь мы имеем дело и с другими проблемами. Вспомним пример Варвары Карауловой: хорошая, неглупая девочка, читающая и рефлексирующая, из приличной семьи, христианского происхождения. Как получилось, что она приняла эту идеологию? Почему она до сих пор не хочет с ней расставаться?

Потому что в этой идеологии предложена четкая, понятная картина мира?

— Да. Но какая именно? Вряд ли вы знаете, и остальные не знают. А если вы не знаете противника, как вы будете с ним бороться? А какой уровень невежества у нашего чиновничества? Они не разбираются даже в исламе, а уж в исламском сектантстве — тем более. А в какой ступор входят полицейские, когда с ними начинаешь разговаривать на эти темы? Какие "спящие ячейки", зачем им спать? Они могут джигу танцевать, им никто не мешает.

В Петербурге сегодня узбеков и таджиков примерно миллион. А какой самый безопасный способ связи для двух таджиков? Да просто говорить между собой по телефону по–таджикски. Товарищи из ФСБ, слушайте на здоровье, вы все равно ничего не поймете, потому что переводчиков нет, внутреннее востоковедение было уничтожено полвека назад вместе с академиком Орбели. В последние годы его пытаются восстанавливать, но для успехов еще рано.

И как вести агентурную работу? Как внедряться в среду? Кто будет переводчиками — носители языка? Спросите любого разведчика, и он вам объяснит, почему этого делать нельзя. Есть большой риск, что они договорятся не с вами, а между собой. В курсе ли мы, что у нас есть целый город в городе, где своя медицина, своя индустрия развлечений и много чего еще? Кто–нибудь в курсе, как они живут? Про какую борьбу можно говорить? Это просто смешно.

Я не виню ФСБ — они работают с тем, что есть, и воюют тем оружием, которое им дали. Я говорю о другом. Есть тренд исламистского терроризма, а люди не понимают, что это такое и чем просто мусульмане отличаются от исламистов, в чем суть исламского сектантства, что за люди в ИГ, какие методики они используют для вербовки и почему так сложно раскодировать обратно тех, кто был завербован, чем это похоже на тоталитарные секты. Если бы люди знали ответы на эти вопросы, было бы меньше истерик на тему "почему посадили Варю Караулову, в чем она виновата".

Всем этим и нужно заняться!

— Конечно, а у нас чиновники на голубом глазу предоставляют помещения для черт знает какой подрывной работы, потому что они считают, что там хорошие мусульмане. А там действительно люди на вид милые да ласковые, говорят: нет–нет, что вы, никакого терроризма.

Я вам скажу по секрету, что эти джамааты сейчас работают и в тюрьмах и что сотрудники ФСИН (по тем же причинам) просто не понимают, о чем они говорят. А те набирают силу уже большую, чем у воров. И что с этим делать, кто и каких переводчиков предоставит ФСИН?

Это, кстати, общеевропейский тренд: в Марселе и Париже то же самое. В результате из этих тюрем выходят очень подготовленные люди. Потому что они, в отличие от нашего государства, не стесняются вести наступательную идеологическую работу. Они выработали очень соблазнительную идеологию. Столь же соблазнительную, как коммунистическая: обещают рай на земле, и только для своих, или как нацистская, которая тоже обещала рай на земле, и тоже только для своих. Если не бороться с эпидемией, то она расширяется.

Но пока незаметно, что об этом начали думать?

— Пока непохоже. Да и раньше, когда что–то случалось, должные выводы почему–то не делали. Показательно, что ИГ до сих пор называют "группировкой, которая запрещена в России". Интересная группировка — базовая площадь похожа на государство, граждан под 10 млн, и провинции в 30 странах. Вы часто слышали про такие группировки?

Вы сказали о том, что нужно вести идеологическую борьбу. Как именно?

— Нужно помнить, что террор — это лишь способ. Он не сам по себе. У нас часто забывают, что террористами в разное время были люди, которые имели самые разные идеологии. Что объединяет шахида–смертника с народовольцем XIX века?

Они верят в идею, которая для них важнее жизни.

— И они готовы принести себя в жертву, потому что считают, что делают благое дело, важное и нужное дело. Если люди убеждены, они способны творить совершенно жуткие дела. Как творил их, к примеру, Гайдар, когда командовал полком в 16 лет. Он искренне верил в идеи революции и в необходимость истребления контрреволюционного элемента — и занимался, по сути, терроризмом. Эти люди не видели проблемы в том, чтобы вспарывать людям животы шашками, потому что были убеждены: вспарывание животов приблизит восход красного солнца свободы.

Как выйти из этого круга? Помогает только убеждение. Замещение, если хотите. Что–то другое должно заместить. Это как у алкоголика — он пьет, чтобы создать себе другой мир, и любой доктор вам скажет: самый простой способ решить этот вопрос — заместить. Он должен увлечься каким–то хобби, или женщинами, или стать игроманом.

А если ничего такому человеку не предложить… Природа не терпит пустоты. Там, где есть незаполненность, там, где не хотят отвечать на те сложные вопросы, что нам ставит жизнь, появляются люди с вкрадчивыми голосами и говорят: ответы на все те вопросы, которые тебя волнуют, уже есть. Они в Коране, слушай сюда, и будет тебе хорошо.

У нас сложилась ситуация смысловой пустоты. Когда президент говорит, что наша национальная идея — это патриотизм, он говорит искренне. Но патриотизм не может быть национальной идеей, он может быть только одним из ее свойств. Национальная идея — это осмысление того, для чего мы живем и куда мы идем, почему мы должны туда идти и почему мы можем на этом пути чем–то жертвовать. Если нет внятного ответа на эти вопросы — значит, нет и осознания того, для чего нужно приносить в жертву собственную жизнь. А еще римляне говорили: когда не за что умирать, не для чего и жить.

В той идеологии, что предлагает ИГ, они отлично понимают, зачем умирают. Сказать, что их "просто зомбируют", — значит уйти от ответа, эти слова ничего не объясняют. Посмотрите их ролики. Они сделаны на классном режиссерском уровне для проникновения в то сознание, где есть определенная пустота.

В нашем государстве серьезные люди, которые думают о национальной безопасности, должны понимать, что есть эта пустота, что она достаточно велика. А у нас нет художественного осмысления современной действительности. Включите телевизор и попробуйте найти хоть один серьезный фильм про сейчас. Исключения (вроде "Коллектора") очень редки.

Где нужно искать эту картину мира, эту идеологию?

— По всем направлениям художественного творчества. Надо не бояться сложного разговора про сегодняшний день. Это должны быть сериалы, фильмы, пьесы, книги. Литература — основа любой драматургии, а у нас с ней огромные проблемы. Все опасаются писать что–то серьезное про сегодня. Нет острых художественных разговоров ни про Украину, ни про Крым, ни про Сирию, ни про что. Есть менты, и есть аполитичные убийцы. Иногда появляются террористы, но непонятно, какие у них идеи. Видно только, что они замотаны в арафатки.

Нужен серьезный разговор научного сообщества. Нужны дискуссии и круглые столы, нужны разговоры с детьми в школах.

Почему ничего этого нет?

— Я не думаю, что кто–то что–то делает назло. Скорее, дело в том, что наши руководители — юристы и технари.

И больше думают про форму, чем про содержание?

— Да. Они считают, что делу время, а потехе час. Построить авианосец, переоснастить армию — для них серьезные дела. Книжки, сериалы — все это потом, все это для них глубоко второстепенно. А на самом деле все наоборот. Потому что за любым оружием — человек, у которого в голове либо что–то, либо ничего.

В мире идет глобальная конкуренция смыслов, в том числе и художественных. Те же американцы интересно работают в плане кодирования собственного народа. Когда–то они с помощью Голливуда вытащили себя из Великой депрессии, а теперь прививают "новые ценности" вроде появления персонажей–гомосексуалистов не только в оскароносных фильмах, но и в обычных сериалах.

Но о чем в нашей национальной идее все–таки должно быть сказано, как вам представляется?

— Национальную идею не могут найти ни чиновники, ни тем более силовики. Ее скорее найдут художники, писатели, потому что это требует художественно–философского осмысления реальности. Для этих людей нужно создать среду, в которой они смогут работать. И с точки зрения наличия серьезного разговора про сегодняшний день, и с точки зрения решения материальных вопросов. Сейчас они зарабатывают иногда просто неприлично мало.

На литераторские гонорары невозможно прожить даже тем, кто успешен, что уж говорить про новичков. А литераторы не могут быть нищими шнырями, иначе они теряют самоуважение и драйв. Они не должны быть лишними и смешными людьми, которые, согласно принципу "делу время, потехе час", проходят по разряду потехи.

Отсутствие идеологии — это как отсутствие кристаллической решетки. Вот вам два примера стран, где есть сильная идеология: Израиль и США. Кто скажет, что это не сильные или не успешные государства? И есть множество обратных примеров в европейских странах, где предлагается вымороченная идеология, идеология слабости. И плоды уже видны. Германия 20 лет назад и Германия сейчас — две разные страны. Колбаса та же, а уверенности в завтрашнем дне намного меньше. Про Францию вообще молчу.

У нас в России есть дикий голод по художественной сублимации действительности, от которой потом можно перейти к формированию идеологем. Это пора сделать, иначе нас ждет большая беда.