Александр Сокуров. Горожанин по принуждению

Осенью в Эрмитаже прошла ваша выставка-инсталляция "Блудный сын", посвящённая великой картине Рембрандта. До этого вы её показывали на Венецианском биеннале. Насколько Петербург отличался от Венеции?

— Понимания было больше. Все же Биеннале — это европейское "развлекательное" мероприятие. Не очень содержательное. Я, конечно, не смог посмотреть все павильоны, их больше ста. Но то, что я видел, меня нисколько не тронуло, не удивило. Иногда я даже не понимал, почему и зачем это надо было показывать. Много вторичного, причём бессмысленно вторичного.

Сегодня в Европе стараются многого принципиально не замечать. И в прессе тотальный страх. Это меня давно удивляет, но так уж есть. Много цензурных запретов. Не официальных, конечно, но внутриредакционных. Круг и масштаб тем, обсуждаемых сегодня российскими СМИ, как мне кажется, гораздо обширнее и разнообразнее. Я сужу по встречам с европейскими журналистами, которых у меня всегда много. В Европе постоянно вижу, какое-то внутреннее скукоживание.

В Венеции публика была в основном среднего и старшего возраста. А в Эрмитаже подавляющее большинство было молодёжи. К сожалению, многие не попали на выставку, потому что у кого-то есть страх перед появлением в общественных местах. Для кого-то оказалось неудобным время. В общем, были объективные причины, которые работали против нас. Конечно, очень короткое время экспонирования получилось. Я этим очень огорчён. Но очень доволен, что нам удалось это сделать, удалось расширить выставку содержательно. Блистательный Владимир Бродарский создал новую скульптуру. Экспозиция получилась другая по атмосфере, по художественному решению, по динамике. Свободнее, чем Венецианская.

Интересно, что было больше молодежи. Ведь в Венеции некоторые критики предъявляли такую претензию, что это "недостаточно современное искусство".

— Это глупость. Пусть они попробуют в этом своём "современном искусстве" сделать что-то столь же существенное и современно наполненное, как "Возвращение блудного сына". Все, так называемые, современные формы или прорывы решаются не содержательным, а формальным образом. Даже у великих художников XX века, у Пикассо, например, искусство часто превращается в формальный инструмент. Та же "Герника". А создать такое художественное содержание, как у Рембранта или у Эль Греко, у современных художников не получается, сколько не пытаются.

Конечно, с точки зрения содержания, у нас было сделано не всё. Сила воздействия должна была быть гораздо более сложной. Должно было быть раз в 20 больше скульптурных работ. Попадая в зал, человек должен был теряться среди них, как в лесу. Но это оказалось не под силу ни Эрмитажу, ни спонсорам. Даже новая скульптура, которая условно называется "Единоборство", где отец из последних сил вступает в борьбу с сыном, делалась буквально из последних сил. Я не имею претензий к Эрмитажу, потому что в такое время даже то, что было сделано — это большой результат. Эрмитаж — моя обитель.

А как вы определяли задачу максимум?

— Показать выставку в Москве, в Казани, затем на Дальнем Востоке и в нескольких европейских странах. Но экономические проблемы поставили точку, так что этих показов не будет. Когда стали сворачивать выставку, то оказалось, что её некуда девать — она никому не нужна. Эрмитаж не принимает в фонды. Я говорил с ректором Академии художеств, выпускники которой участвовали в создании экспонатов. Он готов принять скульптуры на хранение. Но там тоже непонятна судьба — поставят в какое-то хранилище? Конечно, это могла бы быть скульптура в одном из парков города. Это под стать Петербургу. Но, боюсь, мы погибли бы под грузом решения бюрократических вопросов. Я даже думал, поставить её прямо во дворе своего дома, там есть лужайка. Хотя бы центральную скульптуру — "Отца и сына". Ещё мне предложили оставить её на Кавказе, в Нальчике, там должен открыться филиал Эрмитажа. Но пока окончательного решения нет. Потому что если увезти туда, то понятно, что вернуть её будет очень дорого.

Это довольно неожиданная для меня коллизия. Но для меня это был большой художественный опыт. И я очень благодарен Пиотровскому за то доверие, которое опять им было мне оказано. Я сказал на открытии выставки, что посвящаю эту работу ему. Как человеку, который много для меня сделал, человеку близкому и дорогому. Что уж говорить, выставка в Эрмитаже — такое бывает раз в жизни. Даже для больших художников это мечта. А для кинорежиссера — как на Венеру слетать и вернуться. Огромное событие.

Вы снимали документальные фильмы, ставили оперу, теперь вот музейная выставка. Каких экспериментов следует ждать далее?

— Какое-то время мы вели переговоры о возможности театральной работы в МДТ — Театре Европы. Глубоко уважаемый Лев Додин предлагал мне любую тему, все что я хочу. Я хотел поставить современный музыкальный спектакль, такую народную оперу. Но не сложилось по моим личным причинам. После операции я очень трудно восстанавливался. До сих пор проблемы. Я понял, что это скажется на качестве, потому что нужны время и силы, чтобы входить в контакт с коллективом. К тому же постановка могла оказаться слишком дорогой — для неё обязательно был нужен хороший оркестр, пусть не полный симфонический, но всё же. По таким вот субъективно-объективным причинам не сложилось.

Кроме того, есть пьеса, написанная специально для меня, по произведениям Светланы Алексиевич. Но также из-за моего физического состояния я к постановке не приступил. Я знаю, что автор пьесы Марюс Ивашкявичус очень хочет, чтобы она всё-таки была поставлена, переживает и сожалеет, что это не состоялось. Но мне кажется, что у театра, который решился бы это поставить, возникли бы определенные проблемы из-за политики. Я бы этого не хотел. Поэтому я уклонился от работы в России. Было предложение поставить где-то в Прибалтике, но из-за цепочки организационных проблем тоже не удалось. Работать надо, работать хочется. Собственно, это и есть моя жизнь.

А как же кино? После "Франкофонии" прошло уже пять лет. Есть ли у нас шанс в обозримом будущем увидеть новый художественный фильм режиссера Сокурова?

— Всё же за это время был выпущен режиссерский курс на Кавказе. А сейчас в Институте кино и телевидения набран новый курс из 19 человек. Я очень занят этими процессами. Кроме того, мы с нашим фондом "Пример интонации" очень активно занимаемся производством полнометражных больших фильмов-дебютов ребят, которые у меня учились в Нальчике. В этом году мы снимем три полнометражных фильма. Точнее, два уже сняты, они на этапе монтажа. Интересные, на мой взгляд, сюжеты, современные. Это занимает много времени.

Тем не менее, прямо сейчас завершается монтаж моего нового исторического фильма. Крайне тяжело идёт работа. Потому что это новый для меня жанр — сказка-фантастика. Вообще я фантастику не очень люблю. Хотя, профессионально мне чрезвычайно интересен опыт американских коллег, которые в жанре фантастики создают грандиозные мастерские произведения. Актёрски это практически всегда средне, но вот сценаристы и режиссёры в этом жанре у американцев, пожалуй, самые сильные. Некий пик мастерства. А для меня опыт в сказке, очень тяжёлый, сложный. Тем более формальное решение фильма такое, которого ещё не было в практике кино. Не буду раскрывать технические подробности. Но как создавать эти кадры, как их монтировать и соединять, никто не знает. Приходится всё придумывать. Многоязычный фильм. Но всё же монтаж мы почти закончили. Думаю, что начнём озвучание к весне. Если мы одолеем технические проблемы, то в следующем году всё доделаем.

Вы упомянули свой режиссёрский курс в Нальчике. Как вы оцениваете этот опыт, оглядываясь назад?

— Я не люблю глухую провинцию, как атмосферу, настроение. Я сам провинциальный человек, не в Петербурге рожденный. Но при этом очень не люблю провинциальную глухоту, немоту. Конечно, я хотел, чтобы потом все эти ребята остались на родине. Чтобы возникла группа из 12 человек, которая начнет теребить всю эту национально-провинциальную среду.

Разве это не удалось? Кантемир Балагов, вроде бы до сих пор в Нальчике?

— Нет, к сожалению, Балагов перебрался поближе к деньгам. Мне говорят, он в Москве. Все мои обращения к олигархическим кавказским кругам не имели практически никакого результата. Ни политическое руководство республики, ни олигархические кланы, никто не откликнулся. Мои выпускники стали разъезжаться. Единственная организация, которая собирает для них деньги, это наш фонд, где все они дебютировали. Получается, что эти молодые люди ни народам своим не нужны, ни регионам. Потому что они слишком хорошо образованы, слишком серьёзно на многое смотрят.

И находятся в контексте несколько другой культуры?

— Конечно. В контексте европейского профессионального кинематографического стиля. Когда мы начинали заниматься я сразу сказал, что никакой религии или чего-то подобного здесь не должно быть. Университет — светское учебное заведение. Мы занимаемся кинематографом на основе европейских традиций. А эти традиции, насколько я могу их понимать, дерелигиозны.

В итоге они сняли дипломы в коротком метре, которые я очень люблю. Честно скажу, не ожидал, что будет такое высокое качество. Очень эмоциональные произведения. Но моя мечта, чтобы они остались там, на месте, организовали молодёжный театр, киностудию, радио, начали снимать на своих родных языках… Эта задача не выполнена. Они уехали из своей республики, оказались под влиянием разных людей и по душе остались безнадзорны. Сказать, что они полноценно сформировались с художественной стороны, нельзя. В голове бродят сюжеты. Чужие, ненужные, посторонние. Которые подхватывают люди, считающие, что из этого можно извлечь какие-то деньги.

Но я и не мог выполнить эту задачу. Её нельзя выполнить только моими усилиями. Нужно чтобы к ним присоединились усилия университета, чтобы местное политическое и национальное руководство смогло понять, что у них в руках оказалось.

Безумно жаль. Это же должно было стать очень важным знаковым прецедентом — что воспитывать большие таланты можно не только в Москве и Петербурге. Это же очень важно для провинции, из которой бесконечно утекают кадры, потому что им не хватает воздуха, они не видят перспектив. Почему не получилось?

— Потому что культурная политика не является частью политики государства. На государственной политической карте нет такого персонажа как "культурный человек". Нет такого действующего лица как "национальная культура". Она рассматривается государством исключительно как что-то обслуживающее. Как тряпочка, которой можно вытереть запылённое окно. Культура и искусство должны являться целью существования государства. Нам не нужно такое государство, которое не поддерживает через культуру цивилизованный облик нашего общества. Государство, которое не поощряет развитие культуры, работает против народа и против своей истории.

Нет ни одной партии, которая бы ставила культуру как основной приоритет. Потому что это противоречит основным целям политической практики. Однажды одно сановное лицо мне предложило участвовать в его предвыборной кампании. Я сказал, что я буду это делать при одном условии: если вы будете всегда и везде декларировать, что гуманитарные цели для вас выше политических. Моё участие было снято моментально. Они не могут этого сказать даже в качестве спекуляции. Не то, что взять как правило. В значительной степени эта проблема есть и в Европе тоже.

Кстати, это сильно заметно как раз на примере кинематографа. Мы очень любим ругать российское кино, но ведь такие великие кинематографические державы как Франция или Италия потеряли гораздо больше.

— Если говорить о том, что называется российским кино (хотя "российского кино" не существует, есть кинематографические произведения отдельно взятых режиссеров), то в мире мы стоим безусловно на первых позициях. В том, что называется авторским кино, конечно. Мы абсолютно конкурентоспособны, немало фильмов, которые у нас делаются — это выдающиеся, блестящие работы. Коммерческое кино наше самое провинциальное, заурядное, вторичное. Оно не может пробиться за пределы страны, потому что никому не интересно. А вот по общению с директорами фестивалей я знаю, что иногда они с большой тревогой ждут фильмов из России. Потому что на фоне производства Западной Европы и Америки, с точки зрения содержания, наши работы выглядя очень серьёзно. Дело в том, что у русских есть предрасположенность к кинематографу. Я такую же предрасположенность видел у таджиков, когда учился во ВГИКе.

У таджиков?! Это очень неожиданно!

— Документальное и игровое кино в Таджикистане могло бы стать феноменальным явлением. Это древний глубокий народ, с высокой интуитивной культурой. Я бывал там, в том числе в горных кишлаках на границе с Афганистаном, и наблюдал формирование таджикского мировоззрения. Оно очень сложное. Близкое с одной стороны к Ирану, с другой к Индии. Уникальный народ. Кстати, Сталин считал таджикский народ выдающимся. Равным по достоинствам и потенциальным возможностям иранской нации. А у него политическая интуиция была жесткая.

Если отвлечься от фестивальной темы. Восприятие кино, как бизнеса, вам совсем чуждо?

— Как практик, я, конечно, понимаю, что это такое. На съёмках я человек дисциплинированный, за пределы сметы не выхожу, сроки всегда соблюдаю. Когда вы создаете объект культурный, художественный, никогда нельзя сказать, какой результат у вас будет. Даже если снимаются великие актёры, написан потрясающий новаторский сценарий. Никогда заранее не понятно, что получится.

Голливудский конвейер это не опровергает?

— Не опровергает. Потому что это конвейер по созданию визуального товара, а не кино. Визуальный товар, конечно, по определённой схеме, по калькам создаётся, это как и автомобиль собрать. И это может быть хороший автомобиль. Но он не является художественным произведением. Визуальный товар существует для того чтобы активизировать оборот средств. Заработать.

При этом, обычно, когда мы говорим о развитии кино, то в первую очередь речь заходит именно о разного рода блокбастерах.

— Это в некотором смысле лицемерие, потому что человек, создающий "визуальный товар", коммерческий фильм перед обществом никакой ответственности не несёт. Вообще в кинотеатрах надо бы ввести обязательное правило. Перед показом коммерческого визуального товара на экране должна появляться надпись: "Дорогой зритель! Вы пришли в кинотеатр, где посмотрите продукт визуальной фабрики. Никакой моральной ответственности за то, что вы смотрите, авторы не несут. Вы должны понимать, что проведёте от полутора до трёх часов без пользы". К сожалению, до такой степени честности мы ещё не дошли.

Кто же при этом будет решать — что является визуальным товаром, а что — настоящим кино?

— Это несложно. Мы все прекрасно понимаем, что такое "визуальный товар", по каким законам он создается. 80% всего что снимается, создаётся именно как "визуальный товар". 10% — как авторское большое кино. Остальное — какие-то случайности, эксперименты и так далее.

Кстати, активное социальное содержание фильма — это тоже, в общем, признак "визуального товара". Ведь решить социальные вопросы кинорежиссёр не может. Ни одним из выходов, которые предлагает кино, человек в реальности воспользоваться не может. Это лишь порождает ещё большую путаницу в голове у зрителя. Это опасная сторона кинематографа и визуальности в целом. Кино является опасным. В том же смысле, как подростки являются опасными для общества. Деструктивная вкусовая работа, социальное дезориентирование, воспевание войны, "героизма", разного рода кошмаров. Всё это говорит о большой опасности визуальности. И это уже не подросток, это взрослый уголовник.

Чрезвычайно суровый приговор вашей индустрии.

— А уголовное преследование людей, распространяющих наркотики — это не строгий приговор? Но ведь справедливый, согласитесь. Морально-психологическая наркомания, которой является подавляющее большинство кино, формирующая в человеке безразличие, вкус к криминалу, к убийствам — разве это не наносит куда более тяжёлый урон человеческому сознанию? Ведь очень многие люди получают первые уроки агрессии именно с экрана. Терроризм в значительной степени смоделирован кинематографом. Все способы террора, формирование характера террориста — всё это показано в кино. Человек, который хочет войти в эту область, может посмотреть несколько фильмов, где роли исполнены хорошими профессиональными актёрами, и получить готовую модель.

Но ведь есть обратная точка зрения, что сублимация насилия на экране предохраняет от реального насилия в жизни.

— Нет, это не работает. Цивилизация, у которой нет строгих внутренних запретов и морали, разрушительна. Если бы учёные, которые занимались исследованиями ядерных процессов, были достаточно гуманитарно ответственными, и вовремя подумали, "что будет если", они все свои разработки должны были сжечь и никогда никому не передавать. Как можно назвать человека, который зная о том, что его окружает нацистский режим, разрабатывать ядерное оружие?! Что это такое? Кто он?

У нас нет в запасе других народов и нет в запасе другой Земли. Мы можем предвидеть сегодня, к чему наши действия могут привести. И можем многое остановить. Для этого часто даже не надо большого ума. В 2007 году я открыто говорил, что предстоит война с Украиной. Никто не обратил на это внимания, но мне это было очевидно. Как и многое из того, что происходит сейчас — я понимаю, к чему это приведёт через пять лет. Я просто режиссёр, немножко историк. Но даже мне это видно. Я думаю, что окружён людьми, с интеллектом, в миллиард раз превышающим мой. И с более острой политической, исторической чувствительностью. Но никто ничего не говорит и тем более не делает. А ведь многое из того, что нам предстоит через пять лет сегодня можно предотвратить. Поэтому как же я могу не говорить жёстко? Иначе никак.

Что вы думаете о планах постройки колокольни Смольного собора? Зачем это Петербургу?

— В этот неосуществлённый проект всё же заложена интуиция, талант людей, которые когда-то могли это сделать. В этом есть смысл. Прежде всего это большая идея. А Петербург сейчас отличатся отсутствием больших идей в архитектуре, планировании, градостроительстве. Когда смотришь на Генплан, понимаешь, какой же это серый город. Уменьшается количество общественных пространств. Комитет по охране памятников таковым на деле не является. Он больше является Комитетом, который аккуратно оформляет все документы для сноса зданий.

В 2007 году, после конфликтов и митингов против строительства Охта-центра, которые мы проводили почти каждую неделю, была у нас встреча с Валентиной Матвиенко. Я предложил ей "выйти из окопов" и открыто поговорить о том, что происходит в городе. Надо сказать, она единственный губернатор во всей огромной стране, которая пошла на прямой контакт с градозащитниками. К первой встрече мы приготовили ей карту, на которой были нанесены все снесённые памятники архитектуры. Статистика была такая, что с 2000 по 2007 год в городе было уничтожено и снесено больше зданий, чем за всё время блокады. Немцы, обстреливая из орудий, и советская власть, снося, разрушили меньше, чем современные архитекторы, строители и бюрократы. Она была поражена этим.

Как раз после этого встречи губернатора с градозащитниками стали регулярными?

— Да. Они были жёсткими, тяжёлыми. Мы даже требовали смещения вице-губернаторов, руководителей Стройнадзора и так далее. Она нас допускала к государственным документам и на встречи с членами правительства. Это вызывало раздражение во всевозможных формах со стороны разных людей. Были и угрозы, и много чего ещё.

Надо сказать, что Валентина Ивановна, конечно, была хозяйкой города. По-настоящему. Иногда она звонила мне в 12 ночи, сама ещё сидела на работе. Мы обсуждали с ней конкретные ситуации. Градозащитники были для неё в том числе источниками дополнительной информации. Народным голосом. Причём, голосом не истерическим. Когда она уходила с поста губернатора, я взял с неё слово, что, оказавшись в Совете федерации, она сделает всё, чтобы была проведена ревизия всех государственных документов по градозащите, градостроительству, генпланов городов. Для выявления противоречий между региональными и федеральными решениями. К сожалению, с того момента она ни разу больше со мной не разговаривала. Видимо, я стал фигурой ещё более неприятной для власти. Это тяжёлая борьба. Строительный бизнес — это серьёзные люди, у которых всегда есть возможность с кем-то договориться, так что тебя просто не будет и всё.

На момент ухода Валентины Матвиенко у вас была какая-то надежда, что работа с градозащитниками в таком формате продолжится?

— Конечно, была. Тем более, что следующему губернатору она при мне звонила и договаривалась, что как только она уедет, мы с ним встретимся и так далее. Эти встречи действительно были, но они постепенно сходили на нет, потому что чем больше мы разговариваем с властью, тем более серьёзные вопросы мы перед ней ставим. В том числе политические и экономические.

Мы перед Георгием Сергеевичем Полтавченко разворачивали Генплан и показывали: "Вот, смотрите, здесь магистраль проложена по району, в котором вообще сносить ничего нельзя, там сплошные памятники, а здесь это, здесь это…" И казалось, он понимал всё это. Но был момент, когда я позвонил ему и сказал, что мы волнуемся, потому что не знаем, кого он собирается назначать новым главой КГИОП. Мы, как городская община должны это знать, ведь это важнейшая фигура. И я стал называть фамилии, кого бы мы хотели, чтобы он рассмотрел. На что мне было сказано: "Вы что, хотите, чтобы я во главе КГИОП поставил градозащитника?!" Я ответил: "Да. Только так".

Все шаги, связанные с бюрократической системой, мучительно сложны. Я вижу это по всему государству. Президент говорит одно, а бюрократия делает совершенно другое. Победить русскую бюрократию не удаётся никому. Ни Пётр её не победил, ни остальные Романовы. Более-менее присмирили большевики, но потом это всё вернулось обратно. Один из главных сложных моментов в жизни российского города и государства — это отсутствие культуры и профессионализма в работе бюрократического аппарата. Я часто бываю за границей, встречаюсь с государственными деятелями и с городскими чиновниками. Всегда задаю вопросы: как они решают конфликты на уровне конкретной улицы, района. Особенно Германия в этом плане интересна. Но когда я потом рассказываю об этом нашим чиновникам, это просто вызывает улыбки и чуть ли не покручивание пальцем у виска.

Я предлагал Валентине Ивановне пригласить сюда бургомистров или полицейских из Голландии или Германии. Просто пригласить на работу. Заключить договор, отдать им пять-шесть отделений полиции, чтобы они пришли со своей командой. Пригласить бывших бургомистров из хороших городов в качестве руководителей районов, чтобы решить коммунальные проблемы. Но это тоже показалось абсурдным.

Это как раз петровский такой подход — с приглашением иностранцев.

— Пётр тоже до конца не довёл. Он сам постоянно во всё вмешивался, законы до конца не исполнялись и так далее. Но вопрос систематической профессиональной грамотности тогда не стоял так остро, как сейчас. Я и Путину говорил несколько раз: "У меня ощущение, что бюрократия стоит к вам спиной". Ведь между претензиями оппозиции к тому, как живет страна, и словами президента иногда разницы никакой нет. Пороки и там и там отмечаются одни и те же. Видят все одно и то же. Это кризис политической культуры в стране. Кризис партийности. Потому что партийность, как инструмент для построения государственной вертикали, себя изжила. Нужно вырабатывать систему гуманитарных принципов, которые учитываются законом и чётко прописываются. Политические принципы можно сменить в любой момент. А гуманитарные остаются веками. Принципы, сформулированные Толстым, Достоевским, некоторыми государственными деятелями столетней давности, совершенно не изменились.

Возвращаясь к градозащите. Как вам кажется, сейчас голос градозащитников слышат?

— Я недавно говорил с губернатором по поводу сноса здания ВНИИ целлюлозно-бумажной промышленности. Я просто сказал: "Я умоляю вас, не позволяйте сносить это здание!". Я никогда ни к кому из властей предержащих не обращался с такими "умоляющими" словами. Губернатор обещал мне, что сноса не будет и снос тогда был остановлен. Видимо, он понимает, что этого делать нельзя. Снос этого здания и строительство на его месте какой-нибудь очередного жилого 11-этажного дома, уничтожает представление о социальной этике. Разрушение этого здания — это больше, чем снос. Я надеюсь, что этого не произойдёт. Мы сейчас пытаемся вывести на прямой разговор собственника того, кто всё это делает. Иногда кажется, что общее состояние со сносами в городе стало лучше.

Лучше?

— Лучше. Раньше эти сносы происходили систематично, неожиданно. По нашим требованиям был запрещён снос в выходные дни. Но силы градозащиты, конечно, не очень велики. Из политических партий город защищает только "Яблоко", но сейчас его парламентское представительство слабо. "Единая Россия", как правило, не встаёт на сторону градозащитного движения. Мы опираемся только на то, что кто-то из нас дозванивается напрямую кому-то из высшего этажа власти города и уговаривает, умоляет остановить сносы. Так и я говорил и с губернатором, и с вице-губернатором Н.Линченко. Они, конечно, говорят о понимании проблемы, и даже соглашаются с градозащитой, что сносить нельзя, но всегда ссылаются на то, что законы РФ позволяют сносы.

Да и наш КГиОП чаще помогает разрушителям, составляя нужные им документы. И эти чиновники из КГиОПа тоже ссылаются на то, что нет закона, который препятствует сносам...

Остаётся задать вопрос всем "серым пиджачкам" и "белым рубашонкам" — а что же вы не внесёте правки в этот неправедный, вредный для Петербурга закон...

По известной причине не хотят. Не хотят многие чиновные люди защищать интересы страны, горожан...

Как много хищных, грязных интересов находят свою добычу в нашем бедном, нестоличном городе. Как много интересов переплетены. Сегодня чиновник из Смольного, а завтра президент какой-нибудь строительной компании.

Можете себе представить, какие связи у него на всю оставшуюся жизнь.

Главный принцип градозащиты Петербурга: не разрушать. Когда я разговариваю с нашими архитекторами и спрашиваю: "Почему вы голосовали за этот снос или за этот очевидный для всех бездарный проект?", мне отвечают: "Если я проголосую против, то в следующий раз проголосуют против меня. А мне жить на что-то надо. Это вам так кажется, что всё просто". Как мне убедить архитекторов, строителей не делать это жуткое остекление фасадов? К тому же эти стеклопакеты, как правило, бракованные. Я сам живу в доме, где веранда застеклена, но температура зимой там такая же, как на улице. Кроме того, ведь многие влиятельные люди из мира культуры сами участвуют в строительном бизнесе, скупке недвижимости... Это задаёт дурной тон купеческого торгашества. Не буду называть имена, их и так все знают. Город находится в осаде индивидуальных, частных интересов. Интересы города может защищать только градозащитное движение и губернатор, если он чувствует это и понимает государственную ответственность. И если есть политическая воля. Я уверен: всегда надо стараться сохранить. Как важно было противодействовать строительству газпромовской кукурузины там, где сначала предполагалось. Потому что это зарождение "грибницы". За одним деструктивным шагом обязательно последуют другие.

Сейчас на Охтинском мысу как раз развивается новый сюжет…

— Это старый сюжет. Бесконечная борьба. Петербургом давно овладела одна ужасающая мания: "стоимость земли". Это мерзкое понятие. Как земля может оцениваться? Она — земля! Она бесценна. Самая дорогая земля — это земля, на которой ничего никогда не будет построено. "Стоимость земли в черте города" — что это такое, вообще? Кто определил эту стоимость? Стоимость земли — это "стоимость" физического, природного, метафизического процесса, который сформировал это пространство. Земля может что-то стоить не потому, что ей назначена цена, а потому что на ней уже создано величественное, гениальное строение. И создано отнюдь не только русским сознанием и русскими головами. Вся Европа создавала этот город.

Поэтому я считаю, что лучше не строить, чем строить. Нужны парки, скверы, нужны общественные пространства. У нас уже практически нет набережных, нет общественных пляжей. Намыв Васильевского острова — это вообще преступное деяние! Я пытался неоднократно говорить с Путиным, чтобы это остановить! Не трогайте Финский залив! Это слишком сложная природная система, где опасно вмешательство человека. Тем не менее, это делается. Все мои слова — как в стену. Процветает пошло-буржуазное отношение к городу. Подразумевается, что за счёт продажи земли город может накопить какие-то средства? Но средства должны накапливаться за счёт создания рабочих мест, развития промышленных предприятий и социального производства. Вот за счёт чего должен развиваться город. За счёт совершенствования экономической жизни. А не продавая себя, свои памятники культуры. Нет развития. Бизнес-центров столько построено! Смотришь на них и думаешь: "А где же бизнес? Где настоящая индустрия?"

Пока ещё я могу набрать номер и попросить соединить меня с губернатором. А если такой возможности не будет? Если изменится отношение ко мне, или вообще исчезнут в городе неравнодушные люди? Пока мы как пастухи ходим по городу и не даём табун этих прекрасных коней перерезать. А если не будет этого? Власть должна понимать, что есть городская община. И это главная власть в городе. Собрание городской общины важнее чем городской парламент и правительство.

Это очень европейский подход. Разве он может у нас прижиться?

— Пока нет. Когда я смотрю на родину свою, то вижу, что мы государство-то никак создать не можем. То революции, то смена укладов, то новые порядки властителей, то вообще непонятно что. Плюс огромное пространство страны, очень взрывоопасный и противоречивый национальный состав… Невротика церковных организаций.

Очень мрачно получается.

— Не мрачно. Серьёзно. Просто, какая-то часть людей должна сосредоточенно смотреть на свою страну. И понимать, какие решения, поступки к чему ведут. Ведь, воспитывая детей, мы это понимаем. Воспитываешь агрессивность в парне — обязательно он потом где-то сорвётся! Или его разрежут на куски, или он сам кого-нибудь убьёт. Воспитываешь жестокосердие в дочери — вырастет несчастный человек. Мы же всё наперёд видим. У нас огромный исторический опыт. И многих коллизий мы уже заранее знаем исход. И многое понимаем.

Я не могу сказать, что жизнь в России — это трагедия. Драма. Конечно, есть люди счастливые. Есть живущие прекрасно и честно, достойно. И очень мне нравится, что большое место в гражданском процессе занимает молодёжь, я это приветствую. Но всё вместе порождает драматическую атмосферу. И со временем она может стать трагической. Чем больше молодежи принимает участие в общественной, политической жизни, тем умнее, осторожнее обязана вести себя власть.

Мы крайне обрадовались, когда узнали, что вы постоянный читатель "Делового Петербурга". Но вместе с тем и несколько удивились. Как так получилось? Зачем вам деловая пресса?

— Я социализированный человек. Горожанин по принуждению. Одним из средств для выживания городской общины, и общества вообще, является профессионализм моих СМИ. Именно моих. Газета не ваша — она моя. И "Деловой Петербург" находится вне конкуренции на этом поле. Сейчас практически ничего нет в городе равнозначимого. К сожалению, погиб замечательный "Город 812"!.. Вы касаетесь основательных, сложных процессов жизни города. На ваших страницах есть надёжные имена, современные исследования. Уровень компетентности авторов высок. Когда-то вас обгоняли "Ведомости" или "Коммерсантъ". Но сейчас вам равных нет. Я всегда, отправляясь в дорогу, покупаю несколько газет, местных и федеральных. И ваше издание смотрю в первую очередь. Подписка для меня, к сожалению, дорогое удовольствие.

А что именно смотрите? Какие темы привлекают ваше внимание?

— Строительство, банковские проблемы, макроэкономика. Отношения между различными деловыми структурами. Прямая речь людей, которые занимаются строительством, которые что-то восстанавливают. Всегда интересно, как с вами разговаривают представители власти, когда удаётся их заманить. Да! За ними надо следить! Каждое их высказывание, каждый поступок надо отслеживать и доводить до общего сведения.

Кроме того, у вас есть определённая полиграфическая культура, которая отличает ваше издание от других. Для меня, как для человека из визуального мира, это очень важно. Вы абсолютно европейское издание.

Но обратите внимание, у нашего маленького соседа Финляндии часто идёт речь об экономике в газетах. Иногда они анализируют работу даже отдельных предприятий, не то, что отраслей. Обсуждают как будто бы фантастические проблемы, прожекты. Я, например, много лет публично говорю о необходимости свернуть строительство многоэтажных зданий. Потому что нельзя быть настолько самоуверенными. Давайте представим, что что-то произойдёт на атомной электростанции? Или несколько распределительных станций выйдут из строя. На неделю. Зимой. Не работают лифты, не подкачивается вода, не работают системы охраны, магазины. Метро не работает, троллейбусов нет, гаражи замёрзнут, заправки тоже перестанут работать. В этих районах, застроенных многоэтажными корпусами, живут десятки тысяч людей. Что они будут делать в случае такой катастрофы? Мы же северный город. У нас не Москва за спиной, у нас Арктика за спиной. Подумайте об опыте блокады. Выживали те, у кого были печки. Кроме того, в каждом квартале была колонка, где люди подкачивали — брали воду. Сейчас найдите хоть одну такую колонку. Тем более в новом квартале. Что будут делать люди, когда они зарядить телефон не смогут? Телефонов-автоматов ведь тоже нет.

Засыпали часть Финского залива — значит, ждите, что рано или поздно дамба не выдержит. И вода пойдет в город. Какие районы будут затоплены в первую очередь? Кто там живет? Как вывозить этих людей? Где лодки для этого? Или военно-морской флот на эсминцах будет этим заниматься?

Чем прекрасно американское кино в этом контексте — они создают фильмы предполагаемых катастроф, анализируют буквально на "молекулярном уровне" этапы развития беды, переходящей в катастрофу...

Пресса тоже должна поднимать шум на эту тему. Представьте себе: развернуть на протяжении нескольких выпусков дискуссию: "Что будет, если".

То есть вы предлагаете нам попробовать заглянуть в будущее?

— Ну, а как же? Настоящее мы знаем не хуже вас. Мы живём в этих же домах, ходим в те же магазины. А вот выяснение закономерностей, к чему ведёт то или иное событие — это совсем другое дело. Кто об этом заговорит? Нынешнее телевидение что ли? В Интернете сплошная грызня друг с другом. В социальных сетях все бесконечно обсуждают чужое бельё. Газета такого города как Петербург должна иметь общенациональное звучание, формат. Опубликованное в "Деловом Петербурге" должно перепечатываться по всей стране. Без вас городу может быть очень трудно. Вперёд. Только вперёд.

Интервью подготовлено для проекта Итоги — 2020