В воскресенье в Петербурге состоится премьера "Большой поэзии" Александра Лунгина, которая выйдет в российский прокат с 28 ноября. Эдакий вестерн московских окраин про двух чоповцев–инкассаторов, которые ко всему прочему еще и пишут стихи.
До выхода на широкий экран картина прокатилась по российским и международным кинофестивалям, где была удостоена множества призов, в том числе за лучшую режиссуру и лучшую мужскую роль на "Кинотавре". "ДП" поговорил с автором о том, что такое "мужское" кино сегодня и каким оно будет завтра.
"Большая поэзия" — ваш первый самостоятельный полный метр. Вам 48 лет. Почему так поздно?
— Видимо, какой–то я не быстрый. Я, собственно говоря, никогда сильно не хотел этим (режиссурой. — Ред.) заниматься. Но любой сценарист рано или поздно решается поработать самостоятельно, если у него появляется такой шанс.
То есть режиссерские амбиции были?
— Ну да. Вот эта мысль: теперь никто не испортит мои прекрасные диалоги (Смеется.)
Это правда, что прекрасные диалоги фильма "Большая поэзия" писались 10 лет?
— Не совсем так. Да, сюжетной канве десяток лет, но кроме нее в сценарии ничего не осталось. Я сильно все переписал. Изменилось все: и диалоги, и настроение. Поначалу фильм задумывался как веселый и легкомысленный, а одним из действующих лиц был Сергей Шнуров. Теперь, когда появилась возможность снять самому, я понял, что сценарий устарел. А может, и я постарел. Тут сложно сказать: система движется мимо тебя или ты сам движешься.
Ну система точно изменилась. Именно в этом десятилетии случился конфликт на Украине, и герой Александра Кузнецова, Виктор, как раз человек, вернувшийся из Донбасса. Интересно, что русский кинематограф саму войну проскочил, а осмысляет уже ее последствия.
— Эти войны не прекращались на самом деле. Мы проскочили в смысле художественного освоения и более серьезные события. Например, Первую чеченскую кампанию. Кроме двух–трех старых фильмов о ней ничего не снято. Ну, может быть, еще пара сериалов, о которых сложно говорить серьезно. Это условия игры: любой фильм о войне, даже маленькой, — это очень дорогая штука. И вряд ли государство стало бы финансировать такое кино. Но эти маленькие войны идут не прекращаясь, и если бы я снимал "Большую поэзию" чуть позже — там бы могла фигурировать Сирия или ЦАР.
Сегодня, если честно, даже само упоминание Луганска кажется очень смелым поступком.
— Да нет, и Луганск, и Донбасс можно упоминать, никого это не заинтересует. Можно и роман написать и опубликовать об этой войне. Есть совсем другие вещи.
Какие?
— Вторая мировая война, например. Вот это невероятно опасная территория — я бы связываться не стал. Попытка превратить все, что связано с победой, в своего рода милитаристскую религию привела к тому, что эта тема стала минным полем. Виктора Некрасова, например, сейчас бы опять могли выслать за "изнасилованных немок".
"Большая поэзия" не обращается к прошлому, но фиксирует все, что происходит здесь и сейчас. Чоповцы — это наше новое чуть ли не сословие, про которое мы почти ничего не знаем, а их ведь сотни тысяч. В кадре звучит рэп — самая актуальная музыка. Донбасс опять же. У вас была задача сделать портрет страны конца десятых?
— Нет, такой цели не было. Для меня этот фильм о трагедии личности, а не поколения. Но то, что вы говорите, — правда. В ЧОПах работают не сотни тысяч людей, а миллионы. Это теневая империя — очень существенная часть устройства этой страны. Каждый пятый из нас — охранник. Кто–то должен был попробовать сказать пару слов и о них.
Еще обращает на себя внимание образ Москвы в фильме. Герои ни разу не выезжают на Тверскую, в кадре нет сталинских высоток. Это новые пространства, новый город.
— Современная Москва — это уже не город бульваров и не Большая Никитская. Во всем Садовом кольце живет меньше людей, чем в одной Некрасовке, где мы снимали. И этот новый образ московских окраин будет проникать в кино все чаще и чаще.
Вас это пугает?
— Нет, почему это должно пугать? Язык урбанизма стал очень абстрактным и универсальным. Если сделать нарезку из кадров из этих кварталов — то так и не скажешь, это Мальмё, Малага или Москва. Спальные районы Москвы — пока не гетто в прямом смысле слова, не парижский Сен–Дени, но, думаю, лет через десять, если урбанизм продолжит развиваться в том же направлении, этого не избежать. Пока они похожи на Вавилон — здесь все еще живет очень пестрое население, стоят огромные новые дома, а вокруг помойки — еще больше. Люди называют это "первой линией" — дома, что выходят на помойки, как на курортах — когда гостиницы выходят окнами на пляж. По улицам ездят ржавые "пятерки" и Range Rover, рядом — сталинские дачи и школы, похожие на министерства культуры в Амстердаме.
Постапокалиптическая картина. Еще недавно в таких локациях антиутопии снимали.
— В целом да. Но эта картина не очевидно зловещая. Она не связана с нищетой, как обычно показывают в гетто, — это более сложный набор. Так, видимо, и рождается что–то новое. Сложно просто пока сказать, что именно. Но то, что жить там тяжело, и то, что пространство это действует на человека неврологически агрессивно, мне кажется очевидным.
Давайте чуть–чуть поговорим о кастинге. Александр Кузнецов — наш новый Петров, новый Козловский, он везде. Вам такая популярность артиста помогала или, наоборот, казалась лишней?
— Его популярность нагнала нас. В момент, когда я с ним познакомился и подумал, а напишу–ка сценарий под него, Кузнецов еще не был никаким Петровым и не был даже восходящей звездой. Пока я писал и мы готовились, стало понятно, что это случится. А пока снимались и занимались постпродакшеном — это случилось. Я только рад, дай бог ему удачи.
Но вам эта популярность скорее на руку? Или вы, как некоторые другие режиссеры, любите, что называется, "незамыленные лица"?
— 28 ноября мы выходим в прокат, вот тогда и узнаем, сыграет это мне на руку или нет. Сейчас не существует определенного ответа на вопрос, обеспечивают ли звезды сборы. Скорее даже ответ отрицательный. Тем более что мы не "употребили" Кузнецова привычным способом. Но у нас есть и второй главный герой, Леша, которого играет Алексей Филимонов, он не менее важен, чем персонаж Кузнецова.
С Филимоновым, кстати, ситуация обратная. Ярко начинал, а сейчас пропал со всех радаров.
— Мы надеемся, что он сейчас перезапустит свою карьеру. У него были разные личные обстоятельства, о которых он, если захочет, расскажет сам. Но сейчас он в прекрасной форме, словно остро заточенный карандаш, можно бумагу резать. Ему уже 38 лет, и он созрел, конечно, для чего–то серьезного. Ему надо отсоединиться от привычного амплуа молодого гопника, он готов для куда более сложных драматических вещей. Сейчас Леша снимается в сериале, где играет Вертинского, и все идет к тому, что скоро он громко вернется. По крайней мере я хочу в это верить.
Сложно не заметить влияния на "Большую поэзию" раннего Скорсезе.
— Скорсезе оказал влияние почти на всех, кто занимается кино. К тому же почти любой фильм в этом жанре движется в горизонте, очерченном "Таксистом" и "Злыми улицами". Тут соотношения неизбежны.
Но именно в этом году Скорсезе внезапно вновь "главный режиссер". Самый обсуждаемый фильм "Джокер" — ему оммаж, самый ожидаемый — "Ирландец" — его новый фильм. А еще все эти громкие высказывания о том, что сейчас кино, а что — нет.
— Да, еще можно вспомнить "Тебя здесь никогда не было" в позапрошлом году — практически ремейк "Таксиста". Мне просто кажется, что определенные слои в американском независимом кино никуда не подевались, они продолжают оказывать влияние на индустрию, и их ничем не заменить. Если ты обращаешься к некоторым вещам, то оказываешься именно в этом ландшафте.
Еще одно явление, повлиявшее на "Большую поэзию", как мне кажется, — французская "новая волна". Даже не по технике съемки, а по характерам персонажей. Малоговорящие, курящие мужчины, способные на поступки. Жесткость граничит с нежностью и наоборот.
— Если говорить о Мельвиле, то его влияние безусловно. Но вообще, наш фильм — это скорее меланхолический вестерн. Он начинается с оммажа "Дикой Банде" Сэма Пекинпа, а заканчивается инверсией последней сцены из "Бутч Кэссиди и Санденс Кид".
Уходящие примеры "старой" маскулинности. Сегодня это может стать поводом для критики, как на "Кинотавре", где развернулось некое противостояние мужского и женского кино. Вас, конечно, называли представителем первого, которое и победило. За что жюри подверглось обструкции кинокритиков.
— Это проблема тех людей, которые считают, что существует "повестка дня", и ей будто все должны следовать. Хотя по моему мнению, именно сейчас актуальности, как художественного обязательства, уже не существует. Каждый может делать то, что хочет, не обращая внимания на конъюнктуру. И это единственное преимущество времени, в котором мы находимся. А маскулинность сама по себе не может быть темой фильма, это смешно.
Дело не в теме фильма, просто сейчас сильно меняются гендерные роли на экране.
— Деление кино на мужское и женское я и называю "повесткой дня". В этом смысле наш фильм ортогонален общему фестивальному движению. Если, конечно, считать, что его политику действительно кто–то формулирует. Но вы уже вспомнили про "Джокер", итоги Венецианского кинофестиваля, как я их понимаю, ставят идею о том, что есть устойчивые фестивальные тенденции, под сомнение. Мне кажется, сейчас можно не оглядываться на правила.
Мужское и женское кино существует?
— Мне кажется, уже нет. Но по–настоящему ситуация выровняется, когда женщины осознают внутреннее право снимать не только о себе, но и о мире вокруг. В том числе и о мужчинах.
Персона: Александр Павлович Лунгин
— Родился 23 сентября 1971 года в Москве. Окончил истфак МГУ им. Ломоносова.
— Российский кинорежиссер и сценарист. Сын режиссера Павла Лунгина.
— Автор сценариев к фильмам "Братство", "Дама Пик" и многим другим. В качестве постановщика дебютировал в 2010 году лентой "Явление природы" в соавторстве с Сергеем Осепьяном.
